Константин Кунин - За три моря. Путешествие Афанасия Никитина Страница 7

Хозяева из вежливости ни о чем не расспрашивали Никитина. Он молча сидел на краю крыши и смотрел на вечерний аул, туда, где еле виднелась из-за оград и белых домов длинная низкая стена.

Всюду тянулись вверх чуть заметные дымки, пахло горелым кизяком[45]. Скот возвращался в аул, поднимая пыль. Мальчишки выходили навстречу, с шутками и смехом загоняли его в ограды. Никитин подумал, что и на Руси сейчас вечер. Хозяйки готовят ужин, тоже возвращается домой скотина, и пыль, заслоняя закат, поднимается над дорогой.

Кайтахские пленники

Настало утро, и гонец отправился передавать письмо ширванского шаха.

– Ты никуда не ходи, – сказал он Никитину. – Ты русский, гяур[46]. В этом доме тебя в обиду не дадут. Пословица гласит: «Гостя почти́, даже если он неверный». А на улице тебя всякий обидеть может. Подожди!

И опять Афанасий стал ждать. Его знобило, клонило ко сну, кости его болели.

В полдень явился гонец.

– Все устроил! – закричал он. – Иди поднимай своих!

Торопливо перекрестившись, Никитин бросился вслед за гонцом.

Медлительный сторож провел Афанасия и гонца через два маленьких дворика и ввел их в третий. Дворик был небольшой и чистый, но откуда-то тянулся тяжелый запах.

– Здесь, – сказал сторож.

Никитин осмотрелся вокруг, но ничего, кроме гладко выбеленных стен и одной двери, в которую они вошли, не было видно.

– Где же? – удивленно спросил он.

Сторож показал вниз.

Тогда Афанасий увидел три вделанные в землю деревянные решетки. Он бросился к одной из них и припал лицом к щели между брусьями.

– Живы, родимые? – крикнул Афанасий, потом перебежал к другой и к третьей яме.

Нестройные голоса ответили из ямы, кто-то зарыдал.

– Отпирай скорей! – кинулся Никитин к сторожу; ему казалось, что тот бесконечно долго возится с замками.

Наконец деревянные решетки были подняты. В ямы спустили лестницы, и один за другим стали выходить наверх заключенные – худые, оборванные, грязные. Они отвыкли от яркого света и закрывали лица руками.

Юша, в драной грязной рубашке, босой и изможденный, кинулся к Никитину и прижался к его плечу.

– Дедушка помер… Дяденька Афанасий, родненький, куда же я-то теперь? Куда пойду, что делать буду? – заговорил Юша и вдруг громко, по-детски всхлипывая, заплакал.

– Ничего, Юша, не пропадешь, вместе жить будем, – уговаривал подростка Никитин, поглаживая его грязную русую голову.

– Все вышли? – спросил сторож.

– Все, – ответило несколько голосов. – Двое не выйдут: еще глубже нас закопаны.

Сторож пересчитал заключенных.

– Одиннадцать, – объявил он. – Один лишний. Двенадцать было русских – двое подохло. Должно быть десять. Кто лишний? – спросил он.

– Самаркандец лишний, – сказал кто-то из заключенных, и Никитин узнал самаркандского купца Али-Меджида, такого же худого, грязного и оборванного, как и все его товарищи по яме.

– Что стоишь, грязная собака?! – крикнул на него сторож. – Ступай, сын свиньи, обратно! Жди – может быть, выкупят тебя, а нет – сгноим в яме.

И он подкрепил свои слова ударом палки.

Али-Меджид медленно оглядел всех товарищей по заключению, сторожа, Никитина, горько улыбнулся, посмотрел на небо, на солнце, на зеленую ветку, протянувшуюся во дворик из-за стены, и стал спускаться вниз по лестнице. Когда он исчез в яме, сторож вытянул лестницу и, захлопнув деревянную решетку, запер со звоном замок.

– Пошли, – коротко сказал он.

«Вот и сделано дело, вот и дождался, добился свободы для товарищей, а радости нет», – подумал Афанасий.

Вновь и вновь вспоминал он Али-Меджида. Самаркандец остался теперь один в этой яме, и когда еще доберутся до кайтахского аула земляки его! А если не доберутся? Так и сгинет на чужой стороне этот умный и ласковый человек…

Вечером Никитин долго совещался с шахским гонцом, потом снял с шеи нитку жемчуга и отдал ему.

Спал он, как и в прошлую ночь, плохо. Рано утром гонец куда-то исчез. Пропадал он довольно долго, а потом, вернувшись, сказал Афанасию:

– Сегодня после полудня свободен будет.

При этом он передал ему нитку. Вместо пятнадцати жемчужин осталось три.

– Теперь дело сделано, – проговорил тихо Никитин и вдруг почувствовал сильную усталость. Непреодолимое желание вытянуться, уснуть охватило его.

Будто сквозь пелену видел он лицо Али-Меджида, слышал его взволнованные слова: «Никогда не забуду, что ты сделал для меня», а потом все смешалось…

Очнулся Никитин в небольшой низкой горнице. Солнце играло на белой стене. Где-то близко шумело море. Афанасий с трудом повернул голову и увидел отворенную дверь, белый песок и полоску моря. В дверях, спиной к нему, стоял кто-то очень знакомый.

Долго, мучительно долго всматривался Никитин в этого человека. Наконец позвал тихонько: «Юша!» И тотчас же сам удивился своему тихому, дребезжащему голосу.

Юша бросился к постели.

– Очнулся, дяденька Афанасий! – обрадовался подросток. – Вот и хорошо! Три недели не узнавал, три недели…

– Где я, чем болел? Где все? – спросил Афанасий. Он припомнил поездку к кайтахам, ямы с деревянными решетками, горькую усмешку самаркандца. – Где я? – повторил он.

– В Дербенте-городе, – ответил Юша. – В горнице посла, что с нами из Руси приплыл. Болел ты лихорадкой, еще у кайтахов свалился, и привезли тебя сюда на седле привязанным. Наши все к ширванскому шаху, к государю здешнему, подались, били ему челом, чтобы он пожаловал, с чем дойти до Руси. Он им не дал ничего: очень, бает[47], вас много. Заплакали все да и разошлись кто куда: кто на Русь пошел с Васильем Папиным, кто в Шемахе остался, кто в Дербенте…

– А ты?

– А я при тебе остался, дяденька. Чужие края посмотреть хочу, а то я только и видел чужое небо через решетку из ямы. Да и ты болел. Вот я и остался.

Никитин выздоравливал медленно, но силы его все же прибавлялись с каждым днем.

После болезни он постоянно хотел есть, и Юша сбился с ног, добывая Афанасию еду. Одну жемчужину пришлось продать, чтобы купить пищу.

Почти все русские разбрелись из Дербента, а те, кто еще оставался в городе, сами начинали голодать. На базаре Юша несколько раз видел Али-Меджида. Оборванный самаркандец просил милостыню. Потом Али-Меджид исчез. Говорили, что он нанялся гребцом на судно, плывшее через море в туркменские земли.

Когда Афанасий выздоровел, он стал думать, как быть дальше.

– Мне вернуться на Русь нищим – в кабалу за долги идти, – говорил он Юше. – Да и не хочется с пустыми руками домой ворочаться. Вот побывал я в Дербенте, а мало нового повидал. Говорил с купцами, сказывают – привозят к ним товары из Ормуза-города.

– Поедем в Ормуз, дяденька!

– А на что поедешь? – усмехнулся Никитин. – Нет, надо, видно, работу искать.

Подумали, посоветовались с бывалыми людьми. Дербентские жители говорили, что в Баку из-под земли черное жидкое масло добывают, черпая его из колодцев кожаными ведрами. Есть то масло нельзя, а можно лечить им коросту у скотины да жечь в светильнях. Издалека приходят за тем маслом караваны верблюдов и буйволов, запряженных в арбы, и суда из-за моря. Далеко – в Грузию, Турцию, Персию, Бухару – увозят они огромные бурдюки земляного масла. Для добычи его много народу требуется, вот и приходят в Баку на заработки из Ширвана, Астрахани и Персии бедные люди.

Решил и Никитин пробираться в Баку. За несколько персидских денежек корабельщик взялся довезти его и Юшу туда на своем корабле.

Бакинская неволя

К Баку подошли ночью. Кормщик подвел корабль к темному берегу.

Город уже спал и с корабля был почти неразличим. Лишь кое-где мелькал красноватый огонек очага.

Дождавшись утра, Афанасий с Юшей покинули корабль. Работу они нашли легко – нанялись к старому Хурраму. Это был высохший, маленький и юркий старичок. По-персидски его имя означало «радость», и в самом деле, улыбка не сходила с его лица. Ласково поговорил он с Афанасием, расспросил о Юше, а потом повел их обоих в Сура-ханы показывать работу.

В бесплодной, унылой лощине повсюду блестели на солнце черные маслянистые лужи. Пропитанный нефтью, бурый песок был жирным и липким на ощупь. Нигде ни травинки. От душного зноя и тошнотворного запаха кружилась голова. В этой-то отвратительной местности и были разбросаны колодцы – низенькие сооружения из досок и камней.

Хуррам подвел Никитина и Юшу к одному из колодцев. Высокий шемаханец в пропитанной нефтью рваной одежде вращал рукоятку ворота[48], и в колодец опускалось большое кожаное ведро. Потом, наваливаясь всем телом на рукоятку, шемаханец с трудом вытаскивал ведро с черной нефтью и опрокидывал его над желобом. Нефть стекала в неглубокие ямы.

Одна яма уже была полна. Около нее суетился полуголый, черный от нефти мальчик. Он наливал черную жидкость деревянным ковшиком в огромный бурдюк.