Григорий Свирский - Ветка Палестины Страница 7

Полине отчетливо вспомнился этот разговор, даже Любкины подсчеты, у кого сколько было имущества...

... Полина почувствовала -- на сыром сидит. Озябла сразу. Но не поднялась.

... Мать отдала Мухиным все, что было из вещей. На сохранение. Неужели из-за пальто? Из-за платка? Из-за зеленой скатерти, в которую заворачивают фрицевского... Из-за тряпья?!"

Что же такое "Звильнена Украина"? "Мое -- мое, и твое -- мое?!"

На обратном пути, на спуске, дядька Андрий придерживал Полину за руку. Притомилась девонька. Ноги не идут.

...Перед самым отъездом подсохло, и удалось наконец добраться до вставшей на дыбы рудной земли, где были братские могилы. Снова привели мальчишки. И дядька Андрий.

Пришли с лопатами. Карабкались, поддерживая друг друга, цепляясь за обгорелые сучья.

Похоже, после освобождения здесь никого не было. Валяются вокруг гильзы -- тусклые, ржавые. Зеленые немецкие фляжки.

Полина вскрикнула: увидела торчащие из-под земли почернелые кости. Даже не закапывали?

Стали кромсать лопатами сухую, неподатливую землю, забросали могилу. Двинулись дальше.

Новый широкский председатель райисполкома Доценко -- на его спине немцы звезды вырезали - обещал памятник тут воздвигнуть. Выполнит?

Могилу матери дядька Андрий так и не смог найти. Мальчишки обнаружили.

"Мамочка-мамочка!" Полинка упала на колени.

Дядька Андрий положил ей руку на плечо: - Дальше! Дальше! А то не вернемся засветло. По рыже-красной, вывороченной из глубины земле нашли могилу отца и Фимочки.

Могилу как закидали наспех, так и осталась. Вытоптанной, незаросшей. Словно ничего уж не приживалось на этой багровой земле.

А вокруг чернозем. Весь перевороченный. Черными глыбами. В воронках стоит вода. Страшная земля.

Могила на самом склоне карьера. Полинка поднялась к ней по каменистой рудной осыпи -- сердце билось где-то у горла...

-- Вы идите! -- сказала она провожатым.- Я тут останусь до утра. До поезда!

Дядька Андрий запротестовал, походил вокруг. Начало смеркаться, и он не оставаться же на ночь - ушел нехотя и увел мальчишек.

Полинка лежала, прижавшись лбом к каменистой земле, слизывая языком соль с опухших, потрескавшихся губ. В ушах только одно осталось. Голос брата. Повторяет и повторяет он своим чистым голоском:

"Не могу дождаться той минуты, когда... выйду тебя встречать..."

Хочет он еще что-то крикнуть, тянется к ней и-- не может...

" За что?"

И снова, будто наяву, видела брата -- лобастого, тихого, учтивого.

"Бог перепутал",-- говорила мать. Оборванные яблони, разодранные колени - дочь. Тишина в доме, девичья приветливость - брат, Фимочка. Не терпит конфет -- дочь; сластена -- Фимочка...

-- Бог перепутал! -- вырвалось у Полинки.-- Перепутал!

Ей лежать здесь, а не ему, мальчонке...

Быстро темнело; в мертвой степи звучало протяжное: "Бог перепутал! Пе-ре-путал..." Она почувствовала дурноту.

Сверху зашуршали камни, посыпались на нее. Вскочила испуганно. Вгляделась. Переступает босыми ногами Юра Мухин, рубашка вытянулась из штанов, лицо белее мела.

- Тетечка Полина! Тетечка Полина! Важко тут. Пидемо... -- Ты откуда здесь?

Оказывается, дошел со всеми до села, а потом вернулся. Зубами выстукивает:

- Т-тетечка Полина!

П-пидемо... Как удалось им выбраться?

Перешли вброд, сбивая ноги, Ингулец и тогда лишь остановились, дрожа от холода и прислушиваясь.

Здесь, на пологом берегу, до войны Полина вместе со всей школой разбивала парк". Рыхлили землю для клумб. Понатыкали прутиков и ушли, не очень веря в то, что примутся.

И вот слышно: шумит, как в бору. По весеннему пахнет кленом, топольками. И шумит, шумит в ночи. Принялись топольки.

Часть вторая

"Вынос хоругви"

" Сто раз ты заглядывал

смерти в глаза.

Ничего ты не знаешь

о жизни."

Аполлинер.

Глава первая.

Возле общежития Полину ждал длинный Владислав, ее Владя, "Полинкина жердина", как окрестили его на Стромынке. Он высматривал подходивших, перебирая от холода журавлиными ногами; в выходном широком галстуке из черного крепа, который скрадывал его длинную шею.

Он бросился к Полине, схватил ее чемоданчик, сетуя на то, что не прислала телеграмму. Она кивнула благодарно, начисто забыв о разговоре, который был у них две недели назад; а когда он взял ее за холодные руки, она уткнулась ему в грудь и застонала сквозь зубы.934"

Владя накормил ее домашним яблочным пирогом, дал люминала, который был всегда при нем в спичечной коробке

Полина приняла двойную дозу снотворного и заснула, не отняв руки, которую держал Владя.

Утром она поднялась вместе со всеми, собрала обернутые газетной бумагой учебники и поспешила в университет.

Первокурсницей Полина любила прибегать в актовыйзал университета, когда в нем было еще пусто и свежо, а акустика по утрам -- как в храме, где хочется самому господу Богу крикнуть: "Ау!"

Полина располагалась у окна. Отсюда был виден весь зал, старинный университетский зал, с лепниной XVIII века и торжественным маршем коринфских колонн, которые несли на себе дворцовый потолок,- обычно весь день ее не покидала радость сопричастности к чему-то значительному и высокому. Это был праздник -- заниматься в актовом зале.

Из огромного окна открывался вид на просторы Манежной площади, где под Новый год ставили самую большую елку, какую только можно было сыскать в подмосковном лесу, и долго, почти всю зимнюю сессию, не прекращалось под окнами торжество.

И сейчас Полина по привычке прошла за свой столик у окна и... почувствовала, что здесь ей не заниматься.

То и дело возле нее останавливались. Однокурсник всплеснул руками: "Сколько лет, сколько зим!" Другой влез со своим анекдотом и возмутился тем, что Полина даже не улыбнулась: "У тебя нет чувства юмора!"

И шелест шин на Манежной площади, и легкий скрип шагов, и даже шорохи-шепоты читальни -все, что раньше успокаивало, как успокаивает морской прибой, теперь било в виски. А тут еще стекла звенели. Салют над Кремлем. Полина обернулась к окну. Какое счастье -- салют! Еще город освободили.

Но в красных, синих и зеленых праздничных огнях виделся - и это уже навсегда -- отсвет мартовского салюта, когда советские войска освободили город Кривой Рог.

Неверными руками Полина собрала книги, конспекты.

В коридоре поблескивала кафелем голландская печь. Возле нее грелись, обмениваясь новостями, студенты. Этот "гайд-парк" у голландки почти пробежала. Забиться куда-нибудь! Хоть в подвал, хоть в темную каморку. Только чтоб тишина вокруг. Только чтоб тишина.

Подруги помогли ей добрести до общежития, уложили на койку, и вот уже несколько суток она лежите открытыми глазами. Сна нет. Полина отстраняет еду. И не говорит ни слова, глядя на всех остановившимися серыми глазами, как дед, которого однажды повесили петлюровцы, а потом односельчане вынули из петли... Подруга позвонила Владе. Он примчался всполошенный, вызвал врача. Пришел тихий, грустный старик исказал, что девушке нужна тишина.

-- Угол бы ей достать. Хоть чулан. Владя куда-то пропал, а вернувшись, решительно предложил Полине собираться. Они поедут к нему. Полине выделяется комната, в которую без стука никто не войдет...

Полина улыбнулась его решительному тону, спросила без обычной иронии, устало: -- К маме ездил... упрашивать?

Помедлив, он кивнул. Полина повернулась лицом к стене. .

..Комнату удалось снять лишь к зиме. Спасибо московскому дяде, отыскал. Владя перевез туда солдатские валенки, заштопанное на локтях платье и стопу учебников.

Комната была на отшибе, в селе Алексеевском, в деревянной сторожке, вросшей в землю.

Здесь не было ни радио, ни часов. Лучше не придумать, если б не подыматься в шесть утра. Через день Полину будил сосед. Он работала трамвайном депо. В шесть утра, уходя, стучал кулаком в дверь.

На следующую ночь Полина почти не смыкала глаз: она по-прежнему и училась и работала, а на работу опоздаешь -- под суд. По всем правилам военного времени. Ночью выскакивала на неосвещенную улицу, спрашивала у прохожих, который час. Если не скрипели где-либо шаги, только крыша погромыхивала железными листами -- бежала, скользя по насту, целую остановку до села Алексеевского, где горели на улице, как далекий маяк. круглые электрические часы.

И так всю зиму, пока Владя не узнал об этом и не притащил будильник. Будильник тикал только лежа на боку и не звонил, а дребезжал, как консервная банка.

Но, оказывается, какое это счастье -- дребезжащий будильник!

Когда в крещенские морозы замерзла колонка, за водой приходилось брести, утопая в снегу, на кладбище, где ледяной горой высился колодец.

Полина смертельно боялась кладбища. Топила снег, только бы не идти туда.

Как-то перед сном она взяла толстую тетрадь в клеенчатых корочках и записала вдруг:

"С девяти утра до одиннадцати вечера просидела в университетской читальне, в углу, спиной к залу, готовила курс органики. И завтра день нелегче. Я измучена, даже есть не могу, хотя с утра во рту ни маковой росинки. Работаю до дикой усталости, мамочка..." Вывела машинально "мамочка" и только тогда поняла, что взялась за письмо домой.