Алексей Писемский - Масоны Страница 7

- Это несомненно, что великий маг и волшебник Калиостро масон был, продолжал между тем настоящую беседу Ченцов, - нам это сказывал наш полковой командир, бывший прежде тоже ярым масоном; и он говорил, что Калиостро принадлежал к секте иллюминатов{32}. Есть такая секта?

- Не секта, а союз, который, однако, никогда никто не считал за масонов, - объяснил неохотно Марфин.

- Отчего же их не считают? - допытывался Ченцов.

- Потому что их учение имело всегда революционное, а не примирительное стремление, что прямо противоречит духу масонства, - проговорил с той же неохотой Марфин.

- Это черт их дери!.. Революционное или примирительное стремление они имели! - воскликнул Ченцов. - Но главное, как рассказывал нам полковой командир, они, канальи, золото умели делать: из неблагородных металлов превращать в благородные... Вы знавали, дядя, таких?

- Нет, не знавал, - отвечал с грустной полунасмешкой Марфин.

- Эх, какой вы, право!.. - снова воскликнул Ченцов. - Самого настоящего и хорошего вы и не узнали!.. Если бы меня масоны научили делать золото, я бы какие угодно им готов был совершить подвиги и произвести в себе внутреннее обновление.

- А когда бы ты хоть раз искренно произвел в себе это обновление, которое тебе теперь, как я вижу, кажется таким смешным, так, может быть, и не пожелал бы учиться добывать золото, ибо понял бы, что для человека существуют другие сокровища.

Всю эту тираду Егор Егорыч произнес, поматывая головой и с такою, видимо, верою в правду им говоримого, что это смутило даже несколько Ченцова.

- Ну, это, дядя, вы ошибаетесь! - начал тот не таким уж уверенным тоном. - Золота я и в царстве небесном пожелаю, а то сидеть там все под деревцами и кушать яблочки - скучно!.. Женщины там тоже, должно быть, все из старых монахинь...

- Перестань болтать! - остановил его с чувством тоски и досады Марфин. - Кроме уж кощунства, это очень неумно, неостроумно и несмешно!

- Вам, дядя, хорошо так рассуждать! У вас нет никаких желаний и денег много, а у меня наоборот!.. Заневолю о том говоришь, чем болишь!.. Вчера, черт возьми, без денег, сегодня без денег, завтра тоже, и так бесконечная перспектива idem per idem!..* - проговорил Ченцов и, вытянувшись во весь свой длинный рост на стуле, склонил голову на грудь. Насмешливое выражение лица его переменилось на какое-то даже страдальческое.

______________

* одно и то же!.. (лат.).

- И что ж в результате будет?.. - продолжал он рассуждать. - По необходимости продашь себя какой-нибудь корове с золотыми сосками.

Все эти слова племянника Егор Егорыч выслушал сначала молча: видимо, что в нем еще боролось чувство досады на того с чувством сожаления, и последнее, конечно, как всегда это случалось, восторжествовало.

- Разве у тебя нет денег? - спросил он с живостью и заметно довольный тем, что победил себя.

- Ни копейки!.. - отвечал Ченцов.

- Так ты бы давно это сказал, - забормотал, по обыкновению, Марфин, - с того бы и начал, чем городить околесную; на, возьми! - закончил он и, вытащив из бокового кармана своего толстую пачку ассигнаций, швырнул ее Ченцову.

Тот, однако, не брал денег.

- Нет, дядя, я не в состоянии их взять! - отказался он. - Ты слишком великодушен ко мне. Я пришел с гадким намерением сердить тебя, а ты мне платишь добром.

От полноты чувств Ченцов стал даже говорить дяде "ты" вместо "вы".

- Никакого нет тут добра, никакого! - все несвязней и несвязней бормотал Марфин. - Денежные раны не смертельны... нисколько... никому!..

- Как не смертельны!.. Это ты такой бессребреник, а разве много таких людей!.. - говорил Ченцов.

- Много, много! - перебил его Марфин. - Деньги давать легче, чем брать их, - это я понимаю!..

- Ты-то, я знаю, что понимаешь!

Разговор затем на несколько минут приостановился; в Ченцове тоже происходила борьба: взять деньги ему казалось на этот раз подло, а не взять - значило лишить себя возможности существовать так, как он привык существовать. С ним, впрочем, постоянно встречалось в жизни нечто подобное. Всякий раз, делая что-нибудь, по его мнению, неладное, Ченцов чувствовал к себе отвращение и в то же время всегда выбирал это неладное.

- Эх, - вздохнул он, - делать, видно, нечего, надо брать; но только вот что, дядя!.. Вот тебе моя клятва, что я никогда не позволю себе шутить над тобою.

- И не позволяй, не позволяй! - сказал ему на это Марфин, погрозив пальцем.

- Не позволю, дядя, - успокоил его Ченцов, небрежно скомкав денежную пачку и суя ее в карман. - А если бы такое желание и явилось у меня, так я скрою его и задушу в себе, - присовокупил он.

- Ни-ни-ни! - возбранил ему Марфин. - Душевные недуги, как и физические, лечатся легче, когда они явны, и я прошу и требую от тебя быть со мною откровенным.

- Не могу, дядя, очень уж я скверен и развратен!.. Передо мной давно и очень ясно зияет пропасть, в которую я - и, вероятно, невдолге - кувырнусь со всей головой, как Дон-Жуан с статуей командора.

- Вздор, вздор! - бормотал Марфин. - Отчаяние для каждого человека унизительно.

- Что делать, дядя, если впереди у меня ничего другого нет! Прощай!

- Опять тебе повторяю: отчаяние недостойно христианина! - объяснил ему еще раз Марфин.

Но Ченцов ему на это ничего не ответил и быстро ушел, хлопнув сильно дверью.

Оставшись один, Марфин впал в смущенное и глубокое раздумье: голос его сердца говорил ему, что в племяннике не совсем погасли искры добродетели и изящных душевных качеств; но как их раздуть в очищающее пламя, - Егор Егорыч не мог придумать. Он хорошо понимал, что в Ченцове сильно бушевали грубые, плотские страсти, а кроме того, и разум его был омрачен мелкими житейскими софизмами. Придумав и отменив множество способов к исцелению во тьме ходящего родственника, Егор Егорыч пришел наконец к заключению, что веревки его разума коротки для такого дела, и что это надобно возложить на бесконечное милосердие провидения, еже вся содевает и еже вся весть. Успокоившись на сем решении, он мыслями своими обратился на более приятный и отрадный предмет: в далеко еще не остывшем сердце его, как мы знаем, жила любовь к Людмиле, старшей дочери адмиральши. Надежды влюбленного полустарика в этом случае, подобно некогда питаемым чаяниям касательно Валериана, заходили далеко. Егор Егорыч мечтал устроить душу Людмилы по строгим правилам масонской морали, чего, казалось ему, он и достигнул в некоторой степени; но, говоря по правде, им ничего тут, ни на йоту не было достигнуто. Не ограничиваясь этими бескорыстными планами, Егор Егорыч надеялся, что Людмила согласится сделаться его женою и пойдет с ним рука об руку в земной юдоли. С последнею целью им и начато было вышесказанное письмо, которое он окончил так:

"До каких высоких градусов достигает во мне самомнение, являет пример сему то, что я решаюсь послать к Вам прилагаемые в сем пакете белые женские перчатки. По статутам нашего ордена, мы можем передать их лишь той женщине, которую больше всех почитаем. Вас я паче всех женщин почитаю и прошу Вашей руки и сердца. Письмо мое Вы немедля покажите вашей матери, и чтобы оно ни минуты не было для нее тайно. Мать есть второе наше я. В случае, если ответ Ваш будет мне неблагоприятен, не передавайте оного сами, ибо Вы, может быть, постараетесь смягчить его и поумалить мое безумие, но пусть мне скажет его Ваша мать со всей строгостью и суровостью, к какой только способна ее кроткая душа, и да будет мне сие - говорю это, как говорил бы на исповеди в поучение и назидание.

Покорный Вам и радеющий об Вас Firma rupes*".

______________

* Твердая скала (лат.).

Подписанное Егором Егорычем имя было его масонский псевдоним, который он еще прежде открыл Людмиле. Положив свое послание вместе с белыми женскими перчатками в большой непроницаемый конверт, он кликнул своего камердинера. Тот вошел.

- Поди, отвези это письмо... к Людмиле Николаевне... и отдай его ей в руки, - проговорил Егор Егорыч с расстановкой и покраснев в лице до ушей.

- Слушаю-с! - отвечал покорно Антип Ильич; но Марфину почуялись в этом ответе какие-то неодобряющие звуки, тем более, что старик, произнеся слово: слушаю-с, о чем-то тотчас же вздохнул.

"Если не он сам сознательно, то душа его, верно, печалится обо мне", подумал Марфин и ждал, не скажет ли ему еще чего-нибудь Антип Ильич, и тот действительно сказал:

- Ей самой - вы говорите - надо в руки передать?

- Ей! - ответил ему с усилием над собой Марфин.

Но Антип Ильич этим не удовольствовался и снова спросил:

- А если я их не увижу и горничная ихняя выйдет ко мне, то отдавать ли ей?

На лбу Марфина выступал уже холодный пот.

- Отдай и горничной! - разрешил он, махнув мысленно рукой на все, что из того бы ни вышло.

Антип Ильич, опять о чем-то вздохнув, неторопливо повернулся и пошел.

"Сами ангелы божий внушают этому старику скорбеть о моем безумии!.." подумал Марфин и вслух проговорил:

- Ты вели себе заложить лошадь.

- Зачем? И пешком дойду, - возразил было Антип Ильич, зная, что барин очень скуп на лошадей; но на этот раз вышло не то.