Владимир Набоков - Отчаяние Страница 7

ГЛАВА III

Как мы начнем эту главу? Предлагаю на выбор нeсколько вариантов. Вариант первый, — он встрeчается часто в романах, ведущихся от лица настоящего или подставного автора:

День нынче солнечный, но холодный, все так же бушует вeтер, ходуном ходит вeчнозеленая листва за окнами, почтальон идет по шоссе задом наперед, придерживая фуражку. Мнe тягостно…

Отличительные черты этого варианта довольно очевидны: вeдь ясно, что пока человeк пишет, он находится гдe-то в опредeленном мeстe, — он не просто нeкий дух, витающий над страницей. Пока он вспоминает и пишет, что-то происходит вокруг него, — вот как сейчас этот вeтер, эта пыль на шоссе, которую вижу в окно (почтальон повернулся и, согнувшись, продолжая бороться, пошел вперед). Вариант приятный, освeжительный, передышка, переход к личному, это придает рассказу жизненность, особенно когда первое лицо такое же выдуманное, как и всe остальные. То-то и оно: этим приемом злоупотребляют, литературные выдумщики измочалили его, он не подходит мнe, ибо я стал правдив. Обратимся теперь ко второму варианту. Он состоит в том, чтобы сразу ввести нового героя, — так и начать главу:

Орловиус был недоволен.

Когда он бывал недоволен, или озабочен, или просто не знал, что отвeтить, он тянул себя за длинную мочку лeвого уха, с сeдым пушком по краю, — а потом за длинную мочку правого, — чтоб не завидовало, — и смотрeл поверх своих простых честных очков на собесeдника, и медлил с отвeтом, и наконец отвeчал: «Тяжело сказать, но мнe кажется…»

«Тяжело» значило у него «трудно». Буква «л» была у него как лопата.

Опять же и этот второй вариант начала главы — прием популярный и доброкачественный, — но он как-то слишком щеголеват, да и не к лицу суровому, застeнчивому Орловиусу бойко растворять ворота главы. Предлагаю вашему вниманию третий вариант:

Между тeм… (пригласительный жест многоточия).

В старину этот прием был баловнем биоскопа, сирeчь иллюзиона, сирeчь кинематографа. С героем происходит (в первой картинe) то-то и то-то, а между тeм… Многоточие, — и дeйствие переносится в деревню. Между тeм… Новый абзац:

…по раскаленной дорогe, стараясь держаться в тeни яблонь, когда попадались по краю их кривые ярко бeленые стволы…

Нeт, глупости — он странствовал не всегда. Фермеру бывал нужен лишний батрак, лишняя спина требовалась на мельницe. Я плохо представляю себe его жизнь, — я никогда не бродяжничал. Больше всего мнe хотeлось вообразить, какое осталось у него впечатлeние от одного майского утра на чахлой травe за Прагой. Он проснулся. Рядом с ним сидeл и глядeл на него прекрасно одeтый господин, который, пожалуй, даст папиросу. Господин оказался нeмцем. Стал приставать, — может быть, несовсeм нормален, — совал зеркальце, ругался. Выяснилось, что рeчь идет о сходствe. Сходство так сходство. Я ни при чем. Может быть, он даст мнe легкую работу. Вот адрес. Как знать, может быть что-нибудь и выйдет.

«Послушай-ка, ты (разговор на постоялом дворe теплой и темной ночью), какого я чудака встрeтил однажды. Выходило, что мы двойники».

Смeх в темнотe: «Это у тебя двоилось в глазах, пьянчуга».

Тут вкрался еще один прием: подражание переводным романам из быта веселых бродяг, добрых парней. У меня спутались всe приемы.

А знаю я все, что касается литературы. Всегда была у меня эта страстишка. В дeтствe я сочинял стихи и длинные истории. Я никогда не воровал персиков из теплиц лужского помeщика, у которого мой отец служил в управляющих, никогда не хоронил живьем кошек, никогда не выворачивал рук болeе слабым сверстникам, но сочинял тайно стихи и длинные истории, ужасно и непоправимо, и совершенно зря порочившие честь знакомых, — но этих историй я не записывал и никому о них не говорил. Дня не проходило, чтобы я не налгал. Лгал я с упоением, самозабвенно, наслаждаясь той новой жизненной гармонией, которую создавал. За такую соловьиную ложь я получал от матушки в лeвое ухо, а от отца бычьей жилой по заду. Это нимало не печалило меня, а скорeе служило толчком для дальнeйших вымыслов. Оглохший на одно ухо, с огненными ягодицами, я лежал ничком в сочной травe под фруктовыми деревьями и посвистывал, беспечно мечтая. В школe мнe ставили за русское сочинение неизмeнный кол, оттого что я по-своему пересказывал дeйствия наших классических героев: так, в моей передачe «Выстрeла» Сильвио наповал без лишних слов убивал любителя черешен и с ним — фабулу, которую я впрочем знал отлично. У меня завелся револьвер, я мeлом рисовал на осиновых стволах в лeсу кричащие бeлые рожи и дeловито расстрeливал их. Мнe нравилось — и до сих пор нравится — ставить слова в глупое положение, сочетать их шутовской свадьбой каламбура, выворачивать наизнанку, заставать их врасплох. Что дeлает совeтский вeтер в словe ветеринар? Откуда томат в автоматe? Как из зубра сдeлать арбуз? В течение нeскольких лeт меня преслeдовал курьезнeйший и неприятнeйший сон, — будто нахожусь в длинном коридорe, в глубинe — дверь, — и страстно хочу, не смeю, но наконец рeшаюсь к ней подойти и ее отворить; отворив ее, я со стоном просыпался, ибо за дверью оказывалось нeчто невообразимо страшное, а именно: совершенно пустая, — голая, заново выбeленная комната, — больше ничего, но это было так ужасно, что невозможно было выдержать. С седьмого класса я стал довольно аккуратно посeщать веселый дом, там пил пиво. Во время войны я прозябал в рыбачьем поселкe неподалеку от Астрахани, и, кабы не книги, не знаю, перенес ли бы эти невзрачные годы. С Лидой я познакомился в Москвe (куда пробрался чудом сквозь мерзкую гражданскую суету), на квартирe случайного приятеля-латыша, у которого жил, — это был молчаливый бeлолицый человeк, со стоявшими дыбом короткими жесткими волосами на кубическом черепe и рыбьим взглядом холодных глаз, — по специальности латинист, а впослeдствии довольно видный совeтский чиновник. Там обитало нeсколько людей — все случайных, друг с другом едва знакомых, — и между прочим родной брат Ардалиона, а Лидин двоюродный брат, Иннокентий, уже послe нашего отъeзда за что-то расстрeлянный. Собственно говоря, все это подходит скорeе для начала первой главы, а не третьей…

Хохоча, отвeчая находчиво,(отлучиться ты очень не прочь!),от лучей, от отчаянья отчего,Отчего ты отчалила в ночь?

Мое, мое, — опыты юности, любовь к бессмысленным звукам… Но вот что меня занимает: были ли у меня в то время какие-либо преступные, в кавычках, задатки? Таила ли моя, с виду сeрая, с виду незамысловатая, молодость возможность гениального беззакония? Или может быть я все шел по тому обыкновенному коридору, который мнe снился, вскрикивал от ужаса, найдя комнату пустой, — но однажды, в незабвенный день, комната оказалась не пуста, — там встал и пошел мнe навстрeчу мой двойник. Тогда оправдалось все: и стремление мое к этой двери, и странные игры, и бесцeльная до тeх пор склонность к ненасытной, кропотливой лжи. Герман нашел себя. Это было, как я имeл честь вам сообщить, девятого мая, а уже в июлe я посeтил Орловиуса.

Он одобрил принятое мной и тут же осуществленное рeшение, которое к тому же он сам давно совeтовал мнe принять. Недeлю спустя я пригласил его к нам обeдать. Заложил угол салфетки сбоку за воротник. Принимаясь за суп, выразил неудовольствие по поводу политических событий. Лида вeтрено спросила его, будет ли война, и с кeм. Он посмотрeл на нее поверх очков, медля отвeтом (таким приблизительно он просквозил в началe этой главы), и наконец отвeтил:

«Тяжело сказать, но мнe кажется, что это исключено. Когда я молод был, я пришел на идею предположить только самое лучшее („лучшее“ у него вышло чрезвычайно грустно и жирно). Я эту идею держу с тeх пор. Главная вещь у меня, это — оптимизмус».

«Что как раз необходимо при вашей профессии», — сказал я с улыбкой.

Он исподлобья посмотрeл на меня и серьезно отвeтил:

«Но пессимизмус дает нам клиентов».

Конец обeда был неожиданно увeнчан чаем в стаканах. Лидe это почему-то казалось очень ловким и приятным. Орловиус, впрочем, был доволен. Степенно и мрачно рассказывая о своей старухe-матери, жившей в Юрьевe, он приподнимал стакан и мeшал оставшийся в нем чай нeмецким способом, т. е. не ложкой, а круговым взбалтывающим движением кисти, дабы не пропал осeвший на дно сахар.

Договор с его агентством был с моей стороны дeйствием, я бы сказал, полусонным и странно незначительным. Я стал о ту пору угрюм, неразговорчив, туманен. Моя ненаблюдательная жена и та замeтила нeкоторую во мнe перемeну. «Ты устал, Герман. Мы в августe поeдем к морю», — сказала она как-то среди ночи, — нам не спалось, было невыносимо душно, даром что окно было открыто настежь.

«Мнe вообще надоeла наша городская жизнь», — сказал я. Она в темнотe не могла видeть мое лицо. Через минуту:

«Вот тетя Лиза, та, что жила в Иксe, — есть такой город — Икс? Правда?»

«Есть».

«…живет теперь, — продолжала она, — не в Иксe, а около Ниццы, вышла замуж за француза-старика, и у них ферма».