Иосиф Бродский - Стихи (2) Страница 7

Видать не расчитал. Зане в театре задник и не окаменел. Я слышу Музы лепет. важнее, чем актер. Простор важней, чем всадник. Я чувствую нутром, как Парка нитку треплет: Передних ног простор не отличит от задних. мой углекислый вздох пока что в вышних терпят,

-44

* В АНГЛИИ

и без костей язык, до внятных звуков лаком, Диане и Алану Майерс судьбу благодарит кириллицыным знаком. I На то она - судьба, чтоб понимать на всяком

БРАЙТОН-РОК наречьи. Предо мной - пространство в чистом виде. В нем места нет столпу, фонтану, пирамиде. Ты возвращаешься, сизый цвет ранних сумерек. Меловые В нем, судя по всему, я не нуждаюсь в гиде. скалы Сассекса в море отбрасывают запах сухой травы и

длинную тень, как ненужную черную вещь. Рябое Скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох. море на сушу выбрасывает шум прибоя Не подгоняй сих строк: забуксовав в отбросах, и остатки ультрамарина. Из сочетанья всплеска эпоха на колесах нас не догонит, босых. лишней воды с лишней тьмой возникают, резко

выделяя на фоне неба шпили церквей, обрывы

* скал, эти сизые, цвета пойманной рыбы,

летние сумерки; и я прихожу в себя. В зарослях беззаботно Мне нечего сказать ни греку, ни варягу. вскрикивает коноплянка. Чистая линия горизонта Зане не знаю я, в какую землю лягу. с облаком напоминает веревку с выстиранной рубашкой, Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу. и танкер перебирает мачтами, как упавший

на спину муравей. В сознаньи вспыхивает чей-то

телефонный номер - порванная ячейка

опустевшего невода. Бриз овевает щеку.

Мертвая зыбь баюкает беспокойную щепку,

и отраженье полощется рядом с оцепеневшей лодкой.

В середине длинной или в конце короткой

жизни спускаешься к волнам не выкупаться, но ради

темно-серой, безлюдной, бесчеловечной глади,

схожей цветом с глазами, глядящими, не мигая,

на нее, как две капли воды. Как молчанье на попугая.

-45

II III

СЕВЕРНЫЙ КЕНСИНГТОН СОХО

Шорох "Ирландского Времени" , гонимого ветром по В венецианском стекле, окруженном тяжелой рамой, железнодорожным путям к брошенному депо, отражается матовый профиль красавицы с рваной раной шелест мертвой полыни, опередившей осень, говорящего рта. Партнер созерцает стены, серый язык воды подле кирпичных десен. где узоры обоев спустя восемь лет превратились в "Сцены Как я люблю эти звуки - звуки бесцельной, но скачек в Эпсоме". - Флаги. Наездник в алом длящейся жизни, к которым уже давно картузе рвется к финишу на полуторогодовалом ничего не прибавить, кроме шуршащих галькой жеребце. Все слилось в сплошное пятно. В ушах завывает ветер. собственных грузных шагов. И в небо запустишь гайкой. На трибунах творится невообразимое... - "не ответил Только мышь понимает прелести пустыря - на второе письмо, и тогда я решила..." Голос ржавого рельса, выдернутого штыря, представляет собою борьбу глагола с проводов, не способных взять выше сиплого до-диеза, ненаставшим временем. Молодая, худая поражения времени перед лицом железа. рука перебирает локоны, струящиеся не впадая Ничего не исправить, не использовать впредь. никуда, точно воды многих Можно только залить асфальтом или стереть рек. Оседлав деревянных четвероногих, взрывом с лица земли, свыкшегося с гримассой вкруг стола с недопитым павшие смертью храбрых бетонного стадиона с орущей массой. на чужих простынях джигитуют при канделябрах И появится мышь. Медленно, не спеша, к подворотне в -Ском переулке, засыпанном снегом.- Флаги выйдет на середину поля, мелкая, как душа жухнут. Ветер стихает; и капли влаги по отношению к плоти, и, приподняв свою различимы становятся у соперника на подбородке, обезумевшую мордочку, скажет "не узнаю". и трибуны теряются из виду... - В подворотне

светит желтая лампочка, чуть золотя сугробы,

словно рыхлую корочку венской сдобы. Однако, кто бы

ни пришел сюда первым, колокол в переулке

не звонит. И подковы сивки или каурки

в настоящем прошедшем, даже достигнув цели,

не оставляют следов на снегу. Как лошади карусели.

-46

IV И на камине маячит чучело перепелки,

понадеявшейся на бесконечность леса,

ИСТ ФИНЧЛИ ваза с веточкой бересклета

и открытка с видом базара где-то в Алжире - груды Вечер. Громоздкое тело тихо движется в узкой пестрой материи, бронзовые сосуды, стриженной под полубокс аллее с рядами фуксий сзади то ли верблюды, то ли просто холмы; и садовой герани, точно дредноут в мелком люди в тюрбанах. Не такие, как мы. деревенском канале. Перепачканный мелом правый рукав пиджака, так же как самый голос, Аллегория памяти, воплощенная в твердом выдает род занятий - "Розу и гладиолус карандаше, застывшем в воздухе над кроссвордом. поливать можно реже, чем далии и гиацинты, Дом на пустынной улице, стелющейся покато, раз или два в неделю". И он мне приводит цифры в чьих одинаковых стеклах солнце в часы заката из "Советов любителю-садоводу" отражается, точно в окне экспресса, и строку из Вергилия. Земля поглощает воду уходящего в вечность, где не нужны колеса. с неожиданной скоростью, и он прячет глаза. В гостинной, Милая спальня (между подушек - кукла), скупо обставленной, нарочито пустынной, где ей сняться ее "кошмары". Кухня; жена - он женат вторым браком - как подобает женам, издающая запах чая гудящая хризантема раскладывает, напевая, любимый Джоном газовой плитки. И очертанья тела Голсуорси пасьянс "Паук". На стене акварель: в воде оседают на кресло, как гуща, отделяющая от жижи. отражается вид моста неизвестно где.

Всякий живущий на острове догадывается, что рано или поздно все это кончается, что вода из-под крана, прекращая быть пресной, делается соленой, и нога, хрустевшая гравием и соломой, ощущает внезапный холод в носке ботинка. В музыке есть место, когда пластинка начинает вращаться против движенья стрелки.

-47

Посредине абсурда, ужаса, скуки жизни За щелчком аппарата следует вспышка - род стоят за стеклом цветы, как вывернутые наизнанку выстрела (все, что нас отбрасывает вперед, мелкие вещи - с розой, подобной знаку на стену будущего, есть как бы выстрел). Три бесконечности из-за пучка восьмерок, рыцаря, не шелохнувшись, повторяют внутри с колесом георгина, буксующим меж распорок, камеры то, что уже случилось - либо при Пуатье, как расхристанный локомотив Боччони, либо в Святой Земле: путешественник в канотье с танцовщицами-фуксиями и с еще не для почивших заради Отца и Сына распустившейся далией. Плавающий в покое и Святого Духа ужаснее сарацина. мир, где не спрашивают "что такое? что ты сказал? повтори" - потому что эхо Аббатство привольно раскинулось на берегу реки. возвращает того воробья неизменно в ухо Купы зеленых деревьев. Белые мотыльки от китайской стены; потому что ты порхают у баптистерия над клумбою и т.д. произнес только одно: "цветы". Прохладный английский полдень. В Англии, как нигде

природа скорей успокаивает, чем увлекает глаз;

V и под стеной ротонды, как перед раз

навсегда опустившимся занавесом в театре,

ТРИ РЫЦАРЯ аплодисменты боярышника ты не разделишь на три.

В старой ротонде аббатства, в алтаре, на полу, спят вечным сном три рыцаря, поблескивая в полумраке ротонды, как каменные осетры, чешуею кльчуги и жабрами лат. Все три горбоносы и узколицы, и с головы до пят рыцари: в панцире, в шлеме, с длинным мечом. И спят дольше, чем бодрствовали. Сумрак ротонды. Руки скрещены на груди, точно две севрюги.

-48

VI Человек приносит с собою тупик в любую

точку света; и согнутое колено

ЙОРК размножает тупым углом перспективу плена,

как журавлиный клин, когда он берет

W.H.A курс на Юг. Как все движущееся вперед.

Бабочки Северной Англии пляшут над лебедою Пустота, поглощая солнечный свет на общих под кирпичной стеной мертвой фабрики. За средою основаньях с боярышником, увеличивается наощупь наступает четверг, и т.д. Небо пышет жаром, в направленьи вытянутой руки, и и поля выгорают. Города отдают лежалым мир сливается в длинную улицу, на которой живут другие. полосатым сукном, георгины страдают жаждой. В этом смысле он - Англия. Англия в этом смысле И твой голос - "Я знал трех великих поэтов. Каждый до сих пор Империя и в состояньи - если был большой сукин сын" - раздается в моих ушах с неожиданной четкостью. Я замедляю шаг верить музыке, булькающей водой и готов оглянуться. Скоро четыре года,как ты править морями. Впрочем - любой средой. умер в австрийской гостиннице. Под стрелой перехода ни души: черепичные кровли, асфальт, известка, Я в последнее время немного сбиваюсь: скалюсь тополя. Честер тоже умер - тебе известно отраженью в стекле витрины; покамест палец это лучше, чем мне. Как костяшки на пыльных счетах, набирает свой номер, рука опускает трубку. воробьи восседают на проводах. Ничто так Стоит закрыть глаза, как вижу пустую шлюпку, не превращает знакомый под'езд в толчею колонн, замерзшую на воде посредине бухты. как любовь к человеку; особенно если он Выходя наружу из телефонной будки, мертв. Отсутствие ветра заставляет тугие листья слышу голос скворца, в крике его - испуг. напрягать свои мышцы и нехотя шевелиться. Танец белых капустниц похож на корабль в бурю.