Василий Андреев - Волки Страница 7

— А я, стало-быть, плохой? Тэк-с. Кормил, поил, одевал и обувал.

— И спал — добавь, — перебил Славушка.

— Спал не задарма, — повысил голос Ломтев. — Чем ты обижен был когда? Чего хотел — имел. Деньги в сберегательной есть. Андрияшка, думаешь, озолотит тебя? Не очень-то. Мяса столько не нагуляешь, не закормит. Вона отъелся-то у меня!

— Откормил — это верно, — сказал Славушка. — Чтобы спать самому мягче, откормил за это.

Подал руку Ломтеву:

— Ну, всех благ.

Ломтев вынул из бумажника сберегательную книжку, выбросил на стол.

Сказал с раздражением:

— Триста пятьдесят заработал за год. Получай книжку!

Славушка повертел книжку в руках. Положил на стол. Нахмурился.

— Не надо мне твоих денег.

Ломтев опять швырнул книжку.

— Чего — не надо? По правилу — твои. Имеешь получить.

Славушка взял книжку, спрятал в карман.

— Прощай, — сказал тихо и пошел к двери.

— Так и пошел? — крикнул вслед Костя грустно и насмешливо.

Славушка не оглянулся.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Люди бывают разные: один что нехорошее сделать подумает и то мучается, а другой отца родного пустит гулять нагишом, мать зарежет и глазом не моргнет.

Человечину есть станет, да подхваливать, будто это антрекот какой с гарниром.

Люди, с которыми встречался Ванька, были такими.

Человечины, правда, не ели — не было в этом надобности, — ну, а жестокость первым делом считалась.

Все хорошее — позор, все бесстыдное — шик.

Самый умный человек, Ломтев Костя, и тот поучал так:

— Жизнь, что картежка. Кто кого обманет, тот и живет. А церемониться будешь — пропадешь. Стыда никакого не существует — все это плешь. Надо во всем быть шулером — играть в верную. А на счастье только собаки друг на дружку скачут. А главное, обеспечь себя, чтобы никому не кланяться. Ежели карман у тебя пустой — всякий тебе в морду плюнуть может. И утрешься и словечка не скажешь — потому талия тебе не дозволяет.

Ванька усваивал Костину науку. До совершеннолетия сидел в колонии для малолетних преступников четыре раза. Девятнадцати лет схватил первую судимость. Одного его задержали — Костя успел ухрять.

Все дело Ванька принял на себя, несмотря на то, что в сыскном били.

В части, в Спасской, сиделось до суда хорошо. Знакомых много.

Ваньку уже знали, "торгашом" считали не последним.

Свое место на нарах имел.

Воспитанный Ломтевым, Ванька был гордым, не трепло.

Перед знаменитыми делашами и то не заискивал.

И видом брал: выхоленный, глаза что надо, с игрою. Одет с иголочки, белья целый саквояж, щеточки разные, зеркало, мыло пахучее — все честь-честью.

Сапоги сам не чистил. Старикашка такой, нищий Спирька, нанимался за объедки. И сапоги. И за кипятком слетает, чай заварит и даже в стакан нальет.

Каждый делаш холуя имел, без этого нельзя.

Мода такая. А не следовать моде — не иметь веса в глазах товарищей.

Модничали до смешного.

Положим, заведет неизвестно кто моду курить папиросы "Бижу" или "Кадо". Во всей части их курить начинают.

Волынка, если не тех купят.

— Ты чего мне барахла принес? Жри сам! — кричит, бывало, деловой надзирателю.

— Да цена, ведь, одна. Чего ты орешь? Что, тебя обманули, что-ли?

— Ничего не понимаю. Гони "Бижу".

Или, вот, пюре. Ломтев эту моду ввел. Сидел как-то до суда Костя в Спасской, стал заказывать картофельное пюре. Повар ему готовил за отдельную плату. Костя никогда казенной пищи не ел.

Пошло и у всех пюре.

Без всего, без мяса, без сосисок. Просто — пюре.

Долго эта мода держалась.

В трактирах, во время обходов из-за этого блюда засыпались.

Опытный фигарь придет с обходом — первым долгом — в тарелки посетителей.

— Ага! Пюре!

И, заметает. И без ошибки — вор!

Так жили люди. Играли в жизнь, в богатство, в хорошую одежду.

Дорого платили за эту игру, а играли.

Годами, другие, не выходили из-под замка, а играли. Собирались жить. И надежда не покидала.

Выйдет, другой, на волю. День-два погуляет и снова на год, на два.

Опять: сыскное, часть, тюрьма. Сон по свистку, кипяток, обед, "Бижу", пюре.

А надежда не гаснет.

— Год разменяю — пустяки останется! — мечтает вслух какой-нибудь делаш.

А пустяки — год с лишним.

Так играли. Мечтали о жизни.

А жизнь проходила. Разменивались года.

"Год разменяю!" — страшные слова.

А жизнь проходила.

И чужая чья-то жизнь. Многих, кого ненавидели, боялись кого и втайне завидовали кому эти мечтающие о жизни — жизнь проходила тоже.

Война. Всех под винтовку.

Кто-то воевал. Миллионы воевали.

А тут: свисток, поверка, молитва, "Бижу", пюре — модные папиросы, модное блюдо.

Конец войны досиживал Ванька Глазастый в "Крестах". Третья судимость. Второй год разменял.

И вдруг, освободили!

Ни по бумагам, ни через канцелярию, ни с выдачею вещей из цейхгауза.

А внезапно, как во сне, в сказке. Ночью. Гудом загудела тюрьма, точно невиданный ураган налетел. Забегали по коридору "менты", гася по камерам огни.

И незнакомый, пугающий шум-пение.

В тюрьме — пение!

Помнит Ванька эту ночь. Плакал от радости первый раз в жизни.

И того, кричащего, на пороге распахнутой одиночки запомнил Ванька навсегда.

Тот, солдат с винтовкою, с болтающимися на плечах лентами с патронами — не тюремный страж, не "мент", а солдат с воли, кричал:

— Именем восставшего народа, выходи!

И толпилось в коридоре много. И серые и черные, с оружием и так. Хватали Ваньку за руки, жали руки. И гул стоял такой — стены, казалось, упадут.

И заплакал Ванька от радости. А потом — от стыда. Первый раз от радости и от стыда.

Отшатнулся к стене, отдернул руку от пожатий и сказал, потеряв гордость арестантскую:

— Братцы. Домушник — я. Скокер!

Но не слушали.

Потащили — под руки. Кричали:

— Сюда! Сюда! Товарищ!.. Ура-а!

И музыка в глухих коридорах медно застучала.

Спервоначалу жилось весело. Ни фараонов, ни фигарей.

И на улицах, как в праздник, в Екатерингофе, бывало: толпами так и шалаются, подсолнухи грызут.

В чайнушках битком.

А потом пост наступил.

Жрать нечего. За саватейкою, за хлебом, то-есть — в очередь.

Смешно даже!

А главное — воровать нельзя. На месте убивали.

А чем же Ваньке жить, если не воровать?

Советовался с Ломтевым.

У того тоже дела плохи. Жил на скудные заработки Верки-Векши, шмары плашкетов уже не содержал — сам на содержании.

Ломтев советовал:

— Завязывать, конечно, нашему брату не приходится. Надо работать по старой лавочке, только с рассудком.

А как с рассудком? Попадешься, все равно убьют. Вот тебе и рассудок.

Умный Ломтев ничего не мог придумать.

Время такое! По-ломтевски жить не годится.

Бродил целыми днями Ванька полуголодный. В чайнушках просиживал до ночи, за стаканом цикория, ел подозрительные лепешки.

А тут еще ни к чему совсем девчонка припомнилась, Люська такая.

Давно еще скрутился с нею, до второй судимости было дело. А потом сел, полтора года отбрякал и девчонку потерял.

Справлялся, искал — как в воду.

И оттого-ли, что скучно складывалась жизнь, оттого-ли, что загнан был Ванька, лишенный возможности без опасности для жизни воровать — почву терял под ногами — от всего ли этого вдруг почувствовал ясно, что нужно ему во что бы то ни стало Люську разыскать.

С бабою, известно, легче жить, Костя Ломтев и тот на бабий доход перешел.

Но главное не это. Главное, сама Люська понадобилась.

Стали вспоминаться прежние встречи, на Митрофаньевском кладбище прогулки. Пасхальную заутреню крутились как-то. Всю ночь. И весело же было. Дурачился Ванька точно не делаш, а плашкет. И Люська веселая, на щеках ямки — ладная девчонка!

Мучился Ванька, терзался.

И сама по себе уверенность какая-то явилась: не найдет Люську — все пропадет.

Раз в жизни любви захотелось, как воздуха.

С утра, ежедневно, блуждал по улицам, чаще всего заходил к Митрофанию.

Думалось почему-то, что там, где гулял с Люською когда-то, встретит ее опять.

Но Люська не встречалась. Вместо нее встретил около кладбища Славушку.

Славушка его сразу узнал:

— Глазастый, чорт! Чего тут путаешься? По покойникам приударяешь, что-ли?

Громадный, черноусый. Московка на нос, старинные, на заказ лакировки — нет теперь таких людей.

Не встречаются.

Под мухою. Веселый. Силач. Здороваясь, так сжал Ванькину руку пальцы онемели.

— Работаешь? Паршиво стало. Бьют, стервецы! Кулясова знаешь? Убили. И Кобылу-Петьку. Того уж давно. Теперь, брат, надо иначе. Прямо — за глотку: "Ваших нет". Честное слово. Я дело иду смотреть, — понизил голос Славушка. Верное дело. Хочешь в компанию?