Федор Кнорре - Ночной звонок Страница 7

Откуда-то издалека донесся коротенький сигнал свистом, вроде "Куть-куть!", и она ответила: "Куть, куть-куть!"

Митя, видно, и вправду заплутался, потому что еще несколько раз посвистывал, и она отвечала, пока наконец не услышала, как он ломится через чащу.

Тяжело дыша, пыхтя, спотыкаясь и изнемогая, он выбрался на полянку и прохрипел:

- Берись за тонкие концы!

Они взвалили на плечи тонкие березовые стволы, пружинившие на концах, и, отворачивая лица, стали продираться обратно к канаве, кое-как перевалились через нее и присели, чтоб отдышаться.

- Тяжелы, черти! - сказал Митя. - Если б меня канава так не разозлила, я бы не поднял!

- Мы и так не донесем!

Митя снял ремешок от брюк, и они вдвоем, уминая и надавливая на связку стволов, кое-как застегнули ремень на последнюю дырочку. Взвалили связку на плечи и зашагали в ногу, снова спотыкаясь и ругаясь шепотом.

К тому времени, когда они выбрались из леса, вода перестала чмокать в туфлях у Мити и просохшие брюки уже не прилипали к ногам.

Дорога и дома поселка довольно хорошо были видны в безжизненной серости едва начинающегося рассвета. Чувствуя себя застигнутыми врасплох разбойниками, но поспевшими укрыться в тайное убежище после темного ночного дела, они, дыша громко, как им казалось, на всю округу, ввалились во двор и сбросили на землю добычу.

Бабушка сразу же окликнула их из сарайчика, зашевелилась, принялась подниматься, но на это у нее уходило довольно много времени, и, пока она, сидя, шарила на полу туфли, Владя успела войти к ней, успокоить и уложить обратно.

Отдышавшись, она рассказала, как они гуляли с Митей и случайно нашли несколько тонких стволиков, может быть, подходящих для заборчика, и прихватили на обратном пути с собой.

Бабушка заужасалась, и ее невозможно было удержать, она опять медленно приподнялась, села, нащупала туфли и вышла во двор. На ощупь, с громадным интересом она определяла, а годятся ли березки. Оказывается, очень даже годились, и она ужасалась и ругала их, что они взяли где-то без спросу, и смеялась от радости - видно, неумолимо разваливающийся заборчик давно тяжелым бременем давил ей на сердце.

- Твой первый подвиг в жизни, - сказала Владя. - Запомни эту ночь!

- Хочешь, я еще пойду притащу?

- Штаны лучше высуши. Ноги мокрые?

- В нашем деле без этого не обходится. Нашему брату, ночному разбойнику, это в привычку!

Бабушка, опираясь кончиками пальцев на свои будущие колышки, медленно выпрямилась и тихонько радостно сказала:

- Ай, как я люблю, когда так дружно... Я ведь было боялась, не ссоритесь ли вы с Митей... Все одна ко мне приезжала... Про Митю все хорошее говорит, а все одна, одна...

- Теперь мы вместе будем к тебе приезжать, бабуня! - сказал Митя.

- А по морде? - тихо, сквозь зубы, сказала Владя.

- Можно. Люблю пошутить, - сказал ей Митя и повернулся к бабушке: - А тебе, бабуся, пойти бы прилечь. Мы тебя разбудили?

- Какой теперь сон, светло становится!.. Я тут посижу. На домик свой посмотрю. Все он пустой. А сейчас там... дыхание... Мне до того это приятно.

- Приятно?.. А нам опять уезжать!

- Это ничего. Я вспоминать буду... Как вы приехали... А то вспоминаю все только старое... Я людей всех помню... своих, всех...

- Неужели всех помните? - участливо спросил Митя, взял бабушку под руку и повел к скамеечке.

- Каких нужно - всех... Я их сперва молоденькими помню и, кто дожил, пожилыми помню... И... всех...

Бабушка осторожно опустилась на скамейку и еле слышно рассмеялась:

- Людей, - ты удивляешься?.. Да всех лошадок... Корову свою помню. Всех моих собачонок, которые при мне жили, состарились и поумирали... Всех...

Владя бодро проговорила:

- Теперь у вас заборчик будет. Я вам псёнка привезу хорошенького.

- Ой, не беспокойся, миленькая!.. Я уж облюбовала тут одного, мне отдают. Живой такой песик, общительный... А ты помнишь? Какое мне слово дала!

- Мое слово я всегда помню.

- Что за слово? Тайны? - спросил Митя.

- Тайны! - махнула рукой Владя, чтоб замолчал. Видно было, что бабушке очень хочется поговорить. - Вы что-то рассказать хотели, а, бабушка?

- Конечно, я много чего позабывала, - тихо шелестела бабушка. - Для чего это - все помнить? Не надо. Что не нужно - позабудешь, его как и не было!.. Да... - Она с некоторой горделивостью усмехнулась. - Мы-то с мужем ведь не все в деревне жили! Мы четыре года в самой Москве прожили!.. Он на заводе возчиком работал. До той войны еще... И вот очутилась я в Москве. Самого дома этого я не помню, ничего не помню... А одно помню: муж на работу уйдет, а я сейчас форточку открою, мы высоко жили, и вот слушаю не наслушаюсь: лошади по мостовой копытами звенят на всякие лады, которые мчатся, которые потихоньку трусят, а парные так и стрекочут, часто-часто... Разносчики на все голоса поют-заливаются, извозчики покрикивают, трамвай в звонок бьет!.. В переулке колокол ударит, жиденький такой, а издали густой бухнет, и пойдут трезвонить!.. А по утрам гудки со всех заводов гудят - это на работу, значит... А то шарманка заиграет, ой, батюшки, я никак от форточки не оторвусь. На улицу-то выйти боюсь - людно, а только сердце даже щемит - до того, кажется мне, жизнь там идет заманчивая...

Бабушка замолчала и несколько раз вздохнула, потихоньку переводя дух, отдыхая.

- Ты, бабуся, тогда еще, наверное, совсем молоденькая была? неожиданно грустно спросил Митя.

- Совсем... - сказала бабушка. - Прямо из деревни.

- А теперь как вам ваша жизнь представляется?

Бабушка устала от разговора, задумалась и рассеянно кивнула:

- Что жизнь?.. Ничего-о... Заманчивая.

Она как будто и не заметила, когда они отошли от нее и, не сговариваясь, пошли к морю, которое ровно и негромко шумело совсем близко за домом.

На берегу уже все было видно как днем - солнце готовилось всплыть над далеким краем моря.

Они разулись и вошли в холодную утреннюю воду, мелкую у берега. Митя прополоскал носки, выжал и, как тряпкой, вытер грязь с брюк. Потом опять выполоскал и разложил сушить на камне, хотя мало было надежды, что они там могут высохнуть.

Потом Митя сел на сухой песок, обхватив руками колени, а Владя все еще продолжала медленно бродить по воде. Маленькие серые волны длинными рядами непрерывно бежали к берегу, как вдруг их гребешки начали розоветь - низкое солнце быстро поднималось над краем моря, и подул, точно проснулся, свежий ветерок.

После некоторого раздумья Митя сосредоточенно начал натягивать на ноги мокрые носки.

- У меня такое ощущение, - сказал он, морщась от усилия расправить складки, - что на меня обрушилась целая гора информации. За эти сутки.

У Влади застыли ноги, она вышла на берег и молча присела рядом с Митей, подобрав ноги под юбку.

- Я узнал, например, что можно любить человека и не знать этого. Или знать, но позабыть об этом.

- Я надеюсь, что это про бабушку, а то я, пожалуй, пойду!

- Нет, не надейся, - так печально сказал Митя, что она удивленно к нему повернулась и посмотрела очень внимательно. - Это про всех нас. Мне, по-видимому, казалось, как другим идиотам, что мир устроен так, что люди делятся на такие категории: молодежь - один сорт, папы-мамы - другой, старики - третий... А в жизни все вокруг нас и сами мы непрерывно и очень быстро движемся. Я вдруг понял, что мы с тобой - это то же самое, что наша бабушка, что нет никаких людей - старух и людей - молодежи, а есть только люди - люди. У одних на календаре вторник. У других суббота. И календарь все время меняется, листок за листком, как ему и полагается. И пока есть еще время, надо стараться хоть не обижать друг друга, потому что это только кажется, что до субботы еще далеко и можно пока повалять дурака и посвинячить... Я не подозревал, например, что люблю бабку, я даже не знал этого. Я догадывался, но так и не додумался, что я и тебя люблю! Тихо!.. Ты дослушай. Тебе еще может не очень понравиться, как я тебя люблю. Не знаю, как это объяснить... Мы проходим каждый день через десятки дверей, и все двери как двери: в метро, в институт, в кафетерий, в кино, в магазин, к знакомым, к себе домой, к другим знакомым...

- Девчонкам.

- Девчонкам. В парикмахерскую, где оставляешь у дверей пальто и шляпу... И вдруг натыкаешься на другие двери, где при входе ты оставляешь все: возраст, почетное звание, образование и положение в своем главке, остроумие и модную прическу - все это перестает иметь какое-нибудь значение за этой дверью. И именно за этой дверью мы встречаем человека, которого любим и ничем не можем ему помочь, кроме того, что... ну просто его любить... Я, кажется, повторяюсь? Ну, как в больнице - милый тебе человек лежит при смерти, ты входишь и смотришь, как он лежит, и ничем не можешь помочь, ничего дать... разве яблоко... или несколько колышков. Улыбнешься и погладишь ему руку на прощание, и все золото мира, все чины и звания за этой дверью не имеют цепы. Но то, что там имеет цену, - это уже настоящее.

- Негодяй ты! - неуверенно сказала Владя. - Ты, кажется, меня растрогать решился? - И отвернулась.