Федор Достоевский - Письма (1876) Страница 7

Я прожил вчера вечером очень тяжелые минуты. Мне ужасно всегда оставаться одному. Пока в дороге - еще не было так больно, а теперь, как уже живу без вас, один, очень тяжело. Думаю, что ты уже у детей. Как-то ты, бедная, доехала? Поскорей бы от вас хоть что-нибудь. Вчера на ночь горячо об вас молился; тебя видел во сне. Хотел поспать подольше, но в шесть часов раздались стуки по всему дому и затрещали за дверью чечетки. Лечение я начну завтра, ибо день надо отдохнуть, но сегодня вечером все-таки схожу пополоскать горло кессельбрунненом, а может быть, и выпью вечерний стакан кренхена. Анечка, голубчик, смотри за детьми, ради бога; води их в чистоте и говори им обо мне. Что Леша? Феди скоро рождение. Обнимаю тебя крепко-накрепко. Люблю душой и еще другим образом до последнего атома. Пошли бог тебе здоровья. Кланяйся маме и всем нянькам. Целуй детей. Теперь напишу в понедельник. Вероятно, получу до того времени от тебя письмо. Целую твои руки и глазки.

Твой весь Ф. Достоевский.

Был вчера в курзале. Там, к удивлению моему, не нашел ни одной русской газеты. (4) Прошлого года было 5 или 6 газет. Не знаю, чему приписать. Впрочем, схожу еще раз.

Купил печатный лист посетителей; русских. множество, но всё или Strogonoff, или Golitzin, или Kobyline, chambellan de la cour, да и то их только жены с семействами, а самих нет, - или русские жиды и немцы из банкиров и закладчиков. Ни одного знакомого.

(1) описка, следует: 21

(2) далее было: случилось

(3) было: свои глаза

(4) далее было: Там в курзале

629. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

13 (25) июля 1876. Эмс

Эмс 25/13 июля, Вторник/76.

Бесценный голубчик мой Анечка, твое (первое) письмо от середы получил только сегодня, во вторник, и теперь припоминаю, что, кажется, и прошлого года приходили на 5-й только день. Это задерживают в проклятом петербургском почтамте. Но только я такую муку вынес вчера, что и не знаю, каких только мыслей не перебывало у меня в голове о тебе. Главное, у меня какое-то убеждение было, что с тобой что-нибудь случится в дороге, болезнь или что-нибудь. Вспомни, и прощаясь в Петербурге, я об этом всё говорил тебе. Вчерашнюю ночь спал не более 4-х часов, всё не мог заснуть и думал. Это лечению не поможет, здесь главное, чтоб был покой. Но, слава богу, теперь я так рад и пишу сейчас. Вчерашнее письмо мое, может быть, тебе очень не понравилось: что мне делать, голубчик, я чуть с ума не сошел. В зачеркнутых строчках во вчерашнем письме я было написал, что если и по телеграфу во вторник не получу ответа, то в среду уеду отсюда, и так бы непременно сделал. Но, слава богу, всё хорошо, а тебя целую и обожаю. Ужасно рад тому, что ты написала о детях. Как ты удивительно хорошо умеешь писать, Аня! Твое письмо я каждые три или четыре строчки целовал, читая. Рад за Федю и за Лешу особенно, но об Лиле ты мало упомянула. Вообще жду от тебя больше подробностей в следующем письме, которое получу, стало быть, послезавтра, в четверг. Должно быть, я имел очень отчаянный вид вчера на почте, потому что, представь себе, почтмейстер прислал мне твое письмо сам, на квартиру, узнав, где я живу по курлисту адрессов, в 10 ч. утра, только что пришла почта и когда почтамт был еще заперт для всей остальной публики. Какова любезность! Главное сделал это сам, потому что, уж конечно, я не вправе был его просить об этом. Сделает это какой-нибудь наш г<--->й чиновник!

Теперь расскажу тебе о себе. Вообще приключений никаких и скука нестерпимая. Два дня стояли до того жарких, что надо было по нескольку раз менять рубашку. А между тем вчера, в жарчайший день, вдруг два раза, утром и вечером, всё померкло, начинался вихрь, налетали тучи (совершенно как бы неожиданно) и лил дождь, правда, неподолгу. Здесь ужасно легко простудиться, и я уже простуживался. Третьего дня со мной было некоторое действие вод (чего не было в прошлые годы): вдруг вроде обморока (eblouissement), но не более как на секунду, я тогда шел по аллее и ухватился за дерево. Затем настало сердцебиение, продолжавшееся до ночи, и чрезвычайный прилив крови к темени. Но я нисколько не растревожился: всё это написано в книге об эмских водах, только разница в том, что надо мной действие вод сказалось слишком поспешно, то есть в первые трое суток. Орт сказал мне вчера, что это и прекрасно, и увеличил прием кренхена до трех стаканов поутру. Я встаю в 6 часов утра, в 7 пью воды, и это берет 1 1/2 часа. Тут играет музыка, и снует кругом и везде шеститысячная толпа. Затем в половину девятого пью кофей с сухарями, - сквернейший кофей, но с ужасным аппетитом. Впрочем, такой кофей пью не я один, а вся Германия. Во всей Германии не знают лучше. Затем в час обедаю два грубые блюда супу и говядины с картофелем и компот (2 марки) - но аппетит от вод усиливается, и я ем как будто обед Дюссо. Вечером в 5-м часу пью опять воду и слушаю музыку, затем иду гулять, а в 8 часов пью чай, съедаю маленький кусочек говядины и в 10 ложусь спать. Беда только в том, что всё не могу выспаться, вчера например, да и третьего дня, к тому же будят соседи, особенно слишком рано поутру.

Я моих греческих чечеток-соседок не вынес (возможности не было), и М-me Бах пустила меня наверх, и теперь я занимаю две комнаты несколько пониже и хуже меблированных, но дешевле. Не знаю только, будет ли мне в этом "Ville d'Alger" хорошо, хотя M-me Бах очень внимательна. Она овдовела и оказалось, что она француженка, но из Алжира, а я и не знал этого, по крайней мере теперь говорю по-французски. Ей тридцать три года, и к ней ходит жених степеннейший сорокалетний эмзец, тоже гутбезитцер, и которого она не принимает в комнатах, а сидит с ним лишь на скамейке у ворот, но зато все сутки. Когда я выхожу, то она вся краснеет, как виноватая.

Я ей сказал, что самое лучшее ей поскорей выйти замуж, хотя у ней трое детей и на лицо она уже старенька. Затем купил галстучки, записался на библиотеку, разложился с вещами, отдал мыть белье, пожертвовал на blцdige Kinder и т. д. и т. д. Знакомых никого, русских пропасть, в курзале есть четыре русские газеты, "Нового времени" нет. Двое русских попались на променаде навстречу, и один сказал другому (я слышал это) - "знаешь, ведь это Достоевский". А между тем знакомых нет.

Многие мысли меня мучат, мучат буквально и ужасно. Главное то, что надо писать "Дневник", а у меня и мыслей нет, и когда начну - не знаю, а Орт, когда я его спросил о литературных занятиях, положительно запретил их. Разумеется, я его не послушаюсь, но вот уже 5 дней прошло, а я еще ничего не сделал. Про детей, об которых думаю с какою-то болью в сердце, я не беспокоюсь, потому что ты с ними, а на тебя ли не понадеяться. Но беда в том, чтоб не захворала ты, вот об чем мучаюсь. Ты очень надорвалась в последнее время. Тогда кто за вами всеми присмотрит?

Анечка, голубчик, я только и делаю, что об тебе думаю; думаю во всевозможных картинах и представлениях. Ты знаешь, что я каждый раз после длинной разлуки в тебя влюбляюсь и приезжаю в тебя влюбленный. Но, ангел мой, этот раз несколько иначе: вероятно, ты заметила, что я и уехал из Петербурга этот раз уже в тебя влюбленный. После нашей крупной ссоры я мог брюзжать и, укладываясь в дорогу, быть нетерпеливым (это уж мой характер), но в то же время я начал в тебя влюбляться и тогда же дал себе в этом отчет, даже подивился. Во время нашего девятилетнего супружества я был влюблен в тебя раза четыре или пять, по нескольку времени каждый раз. (Раз и теперь с наслаждением вспоминаю, как года 4 назад я влюбился в тебя, когда мы как-то крупно поссорились и друг с другом несколько дней не говорили; мы куда-то поехали в гости, и я сел в угол и смотрел оттуда на тебя, и с замиранием сердца любовался, как ты весело с другими говорила.) Представь себе, мне здесь пришло в голову, что я влюбился в тебя в Петербурге в последние дни отчасти и потому, что мы вместе спали. Мы давно уже с тобой не спим вместе, много лет (начиная с детей), и это вдруг на меня могло подействовать. Не говори, Аня, что эта мысль слишком матерьяльна; тут не одна матерьяльность. Мысль, что это существо мое всецело, не хочет от меня обособляться и даже спит со мной в одной постели, - эта мысль ужасно действует. Правда, я был эгоист: ты спала на стульях, и тебе было неловко, но все-таки, каждый раз, как я, к утру, ложился сам, мне становилось так приятно, что ты подле, что, уж конечно, это ощущение было для меня совсем новое, хоть прежде мы и спали, но я это давно забыл. Суди же теперь, когда уже мы в разлуке, с какою сладостью я об тебе вспоминаю. И хоть, повторяю это, я и был в тебя влюблен раза четыре по нескольку дней, в разное время, но никогда как теперь. Думаю о тебе и представляю тебя каждую минуту, перебираю всё, что мы переговорили. Но ты была так занята, только один раз и было, когда мы возвратились с обеда накануне отъезда, да еще безумные <одна строка нрзб.> (2) Вспоминаю теперь, ангел мой, что я тебе позволил <нpзб.>, и теперь боюсь. Ты может смеешься слову позволил. Божество моя, Аня, знаю, что всё в одной (3) твоей власти и <нpзб.>, но я так высоко ценю и верю в твой ум и характер, что знаю одно <несколько слов нрзб.>, но если моя Аня скажет сама себе в сердце своем <шесть строк нрзб.>, но, Аня, верю в твой огромный ум <несколько слов нрзб.>. Пиши мне, голубчик, хотелось бы тебе исписать страниц 10 на эту тему. Целую тебя всю до последнего атома, а сам здесь целую тебя поминутно всю, всю решительно. Я до мучения тебя люблю, Аня, не смейся надо мной. Мне сладостно даже признаваться тебе в любви. Целуй детей. Благословляю их всех.