Инна Кинзбурская - Один год в Израиле Страница 7

Он не только орет, зазывая покупателей, но и весь в движении, непрерывно работает, поднося ящики и подсыпая в лотки зеленые, оранжевые, красные плоды, равняя плоды в лотках, чтобы выглядели красиво. Он научился уже быть ловким хозяином и, глядя глаза в глаза, уговорит кого хочешь взять гору каких-то овощей задешево -- их сегодня уже не продать, а везти обратно такую малость нет смысла, себе дороже. Мальчишка проворно ссыпает с лотка в пакет весь остаток -- плохое, хорошее -- и сует мне в руки:

-- Пять шекель, -- коротко, уже не нараспев произносит он на ломаном русском и, получив деньги, мгновенно отворачивается, я его больше не интересую.

А я тяну к себе домой эту тяжесть, которая -- о, Господи, сколько же здесь килограммов? -- в таком количестве мне не нужна, но я знаю, что завтра почти столько, сколько я заплатила за все, придется выложить за килограмм.

Из мальчишки вырастет достойная смена дюжим молодцам и седобородым старцам, хозяйски стоящим за прилавками и привычно бросающим па чаши весов пакеты с плодами. Время от времени то один из них, то другой вплетает свой голос в общий базарный гул:

-- Ше-е-еке-ель!

Это слово выкрикивают тучные мужчины с лицами-масками, выкрикивают весомо и зычно, сразу видно -- хозяева. Кричат и мужчины, что работают у хозяев, грузят, привозят, подают, помогают продать. Это не их добро, но эти еще хуже, они, как сторожевые псы, я обхожу их, мне кажется, они вот-вот укусят. Они выкрикивают "шекель" хрипло и гнусаво, словно роботы.

-- Шекель, шекель? -- тускло и устало твердит немолодая женщина, сидя на стуле возле прилавка. Ее муж, старый еврей из Грузии, торгует яблоками, а она зачем-то каждый день тащится с ним на базар. Может быть, сторожить. Она устало твердит свое "шекель", на это вряд ли кто-нибудь обращает внимание, но она -- при деле.

Вообще, по-моему, крики как вид приманки, отнюдь не действенны. Шекельный призыв достигает своей цели лишь тогда, когда оповещается, что цена снижена, когда называется цена, меньшая, чем общерыночная. Тогда толпа покупателей устремляется к желанному прилавку, и множество рук через головы и плечи тянется к увядающим уцененным плодам. Это не только олимы, это и -- местная беднота.

Я слушаю этот гул, смотрю на пестрое великолепие базара и чувствую, как сердце сжимает жесткая холодная рука. Это -- все мои братья? Мы стоим по разные стороны прилавка и вряд ли когда-нибудь сможем понять друг друга. Не потому, что они продают, а я покупаю. В конце концов, продавать -- это просто работа. И не потому, что у них много денег, а у меня их нет совсем. Но ведь будут же. Пусть не столько, сколько у них, но достаточно на нормальную, достойную человека жизнь -- я заработаю. Но я знаю, мы и тогда будем стоять по разные стороны прилавка.

Я устаю от рева. Чем больше орут, тем мне нестерпимее. Скорее бы купить, что нужно, и бежать. Бежать. * * *

Ципорина квартира была в тихом районе. По утрам меня будили птицы -- за этот рай, наверное, и надо было платить. Когда я ложилась спать, меня убаюкивал сверчок, он поселился непонятно где -- в этом каменно-бетонном склепе. Я привыкла к нему, и если вдруг его трель пропадала, я лежала без сна и вслушивалась в тишину: где он, маленький музыкант?

Район, где мы сняли квартиру, уйдя от Ципоры, тоже не очень шумный, не трасса, как в местах, где по неведению поселился кое-кто из наших знакомых и теперь проводит бессонные ночи, слушая гул машин.

У нас район тихий, можно бы спать.

Но я не сплю. Надрывает сердце иногда истошный, иногда жалобный щенячий вой. Лай собак, громкий, даже злобный, -- к нему можно привыкнуть. Но когда под окнами каждую ночь скулит и жалуется собачонка, это вынести трудно.

Зачем ее посадили на цепь? Может, был щенок любимцем детей, с ним играли, его ласкали, кормили и баловали. И вдруг -- на цепь. И бросили одного. Днем смотрю: во дворе ни души, взрослые на работе, дети в школе, маленькая собачонка тихо лежит, от шеи тянется цепь. А ночью... Отчего она скулит и воет? Хочет есть? Пить? Душно, как мне? Или просто ей одиноко?

Господи, выйти бы мне, накормить, напоить, погладить. Но рядом, где собачонка, -- чужой двор. Частное владение. Есть хозяин. Нельзя.

Я поднимаюсь, подхожу к окну и смотрю в темень. И слушаю созвучный моему сердцу вой. IV

-- Вам помочь?

Мы оглядываемся. Перед нами молодой человек, хочется сказать: "милый мальчик", стройный, в облегающем сором свитере, росту среднего, но сложен хорошо, прямые развернутые плечи, волосы темные, но лицо светлое, круглые живые глаза цвета спелой-спелой вишни. Потом я поняла, что он совсем не мальчик, в волосах залысины, только улыбка у него детская, добрая.

Мы стоим у большого шкафа-холодильника и пытаемся разобраться в немыслимом ассортименте молочных продуктов. Все эти баночки, пакетики, коробочки, украшенные рисунками, завитушками и буквами на непонятном языке, рассыпаются перед нами, словно стекляшки в детской игрушке-трубочке, где при каждом повороте складывается другой разноцветный узор. Мы снимаем по одному пакеты и баночки, пытаемся по рисунку угадать, что это. Читаем написанное латинскими буквами, но слова-то все равно незнакомые.

-- Вам помочь?

-- Да, пожалуйста, -- радуется Ирина. Молодой человек, словно фокусник, стремглав проводил нас по этому изумительному великолепию. И советует:

-- Молоко возьмите вот это, трехпроцентное. Израильтяне пьют менее жирное, оно дороже. А это дешевле и вкуснее, больше похоже на наше. Творог? Творог вот этот. Как на киевском рынке у бабок. Всем творогам творог, -- говорит он совсем по-нашенски.

-- Ты из Киева?

-- Да.

Земляки, значит. Мы не из Киева, но тоже с Украины.

-- Давно здесь?

-- Семь месяцев.

-- Настроение?

-- Нормальное.

Мы и видим, что нормальное.

Наш собеседник ведет нас вдоль шкафов-холодильников, называя салаты и прочие диковинки. С нами он говорит по-русски, но к нему все время обращаются другие, мы слышим его свободный иврит.

-- Учил дома?

-- Немного.

Его отзывают, он, извинившись, уходит. Мы берем рекомендованный им творог, смотрим цену. Цена немалая, но все равно кладем в сумку. И потом не жалеем, творог, действительно, вкусный.

Несколько дней спустя я разговорилась с женщиной, тоже олимкой, но с большим стажем. Говорили о разных бытовых вещах, я спросила:

-- Где вы покупаете продукты?

-- В Юриной лавке.

Конечно, я сразу догадалась, что "Юрина лавка" -- это тот самый магазин, где работает наш добрый гид, а Юра -- это его имя. Удивительно -- нам не показалось странным, что лавку называют именем грузчика, мальчика на побе? гушках. Позднее мы убедились, что он стал магнитом, притягивающим сюда русскоязычную публику нашего городка.

Я ходила сюда за покупками, но никогда не упускала возможности поговорить с Юрой. Он все время кому-то нужен, все время занят, я стараюсь не мешать. Но иногда, когда покупателей мало и Юра что-то делает на одном месте, например, фасует котлеты, я останавливаюсь около.

-- Что ты сегодня такой хмурый? Устал?

-- Ребенок плохо спал ночью, -- он пожал плечами: бывает, на то и ребенок.

Я уже знаю, что Юра женат, что у него есть малыш, жена не может работать -- не на кого оставить ребенка. Юра один кормилец.

-- Сколько ты получаешь?

-- Сейчас мало -- девятьсот. Но обещают вскоре дать больше.

Хозяева лавки, два брата, сыновья выходца из Грузии, по-моему, понимают, что для них -- Юра. Я слышу, они говорят с ним по-дружески, как с ровней.

-- Юра, -- зовут его, когда не могут решить спор с кем-то из олимов, так как спорят на разных языках. -- Вот Юра, он вам все объяснит.

Юра спокойно, приветливо все объясняет.

Но я уже знаю, что Юра -- артист. Артист цирка. Наверное, отсюда его легкость в походке, пластика, ладная фигура.

-- А как же профессия? -- спрашиваю я однажды. -- Ведь тянет?

-- Но у нас же нет цирка, -- на последний вопрос Юра не отвечает.

-- А Тель-Авив?

Он смотрит на меня с сочувствием к моему неведению.

-- Вы знаете, сколько там стоят квартиры?

-- Ты не жалеешь, что уехал?

Опять тот же взгляд. Как я не понимаю: он увез своего ребенка от Чернобыля и от возможных погромов. На землю, которая будет его землей, когда он вырастет. Это будет его страна, и сыну здесь будет хорошо.

Юра быстро и ловко набрасывает мясные шарики в прозрачные пакеты затем кладет на весы, припечатывает -- склеивает автоматом горла пакетов -- и бросает готовые в корзину. Боже мой! И это на всю оставшуюся жизнь!

Но Юра спокоен, бодр и весел. Он знает, что ему повезло: есть работа.

Как-то, спустя время, мне показалось, что Юра сник. Он по-прежнему умело работал, но все реже улыбался.

-- Ты заметила? -- спросила я у Ирины.

-- Конечно, их лавку купили соседи.

Ах, вот оно что! Я видела ремонтно-строительные работы в магазине, по не обращала внимания. А Ирина новости узнавала в ульпане. Оказалось, что владельцы магазина не расплатились с долгами, их магазинчик купил на корню сосед, владелец овощной лавки, развалил стену и теперь переделывал все на свой лад. Не только витрины и холодильники.