Григорий Свирский - Запрещенный роман Страница 7

Юра исчез немедля. Он сразу понял, о чем пойдет речь. Об их семинаре, об их позорище...

То был последний семинар. По эстетике. Проверяющих тьма. Он, Юра, как аспирант, мог бы и не приходить. Но -- заявился; Галка Петрищева позвала, их бывшая однокурсница, которая брала отпуск на год и лишь теперь заканчивала. На Юрином курсе ее звали "Ай-Петри" за баскетбольный рост и ботинки сорок второго размера. Доклад драчливый, о современной драматургии.

А потом выяснилось, что ни одной из этих пьес она не читала. И даже удивилась: зачем? Воскликнула со свойственной ей искренностью:

-- Так по поводу этих пьес есть же постановление! Статьи в газетах!

Воспоминание о семинаре и заставило Юру мгновенно исчезнуть. Стыд какой!.. Галка опростоволосилась... А сам он? Из пяти пьес прочитал две, а вызвался обобщать... Пти-Хлестаков! С Пушкиным на дружеской ноге...

Когда он выглянул из-за рояля, где теперь стояла его раскладушка, Преображенского и Сергея Викентьевича в столовой уже не было. Они прошли в кабинет.

Юра погасил верхний свет и снова улегся. Из двери кабинета доносился басок Сергея Викентьевича. Да и самого его было видно. Дверь не закрыли. Точнее, закрыли, да она приоткрылась.

-- ...Тогда я распорядился подсчитать сколько художественной литературы должен проглотить за время обучения студент-филолог... Поделили количество страниц на часы, отведенные чтению. Знаете, сколько получилось? 43,3 страницы в минуту. Около страницы в секунду. Количество страниц, Ростислав Владимирович, исподволь переходит в качество мышления и... характера. Пять лет учебы и -- дурак. Законченный. Дипломированный. "Есть же постановление..."

Преображенский ответил что-то тихим, невнятным голосом. Саркастической ярости прославленного стиховеда, на которого ходили, как во МХАТ на Качалова, и помину не было. Юра то разбирал, то нет:

-- ...За чем пойдешь, то и найдешь... Коли свое мнение назвали "отсебятиной", за которую... Вот и мою "отсебятину" изъяли... "Теорию ассонансов"... 1922 года книжица, чем она им мешала?.. А в Москве, чувствую, густо запахло Охотным рядом...

"Он что, контрик?", -- мелькнуло у Юры, -- запахло, видите ли... Ишь ты!

Юра быстро лег, натянул одеяло на голову. "Неудобно все же подслушивать!" Но стало нечем дышать, и он снова выглянул.

Сергей Викентьевич, тучный, розовощекий, маленький, по грудь Ростиславу Владимировичу, почти утонул в кресле, закинув скрещеные ноги на палку.

-- О-ох! Время-времечко... Парттете ныне ветер в спину ураганный... Пинский Леонид Ефимович записку кинул из арестантского вагона, слышали, Ростислав Владимирович? Десять лет лагерей, как одна копейка. Не выжить бедняге... Пишет, душили его очень профессионально: лекции- де его с крамольным подтекстом. Придумали подтекст, а затем сами этот подтекст проанализировали... Кого-то учим на свою шею, Ростислав Владимирович. -Приподняв вытянутые ноги (узкие короткие брючки запузырились у колен) Сергей Викентьевич постучал палкой по ботинку. -- Мой эскулап накаркал: "У вас, говорит, Сергей Викентьевич, откладываются в пятках соли". Куда уж лучше! Теперь хоть по паркету скользи, все равно по соли... Никуда от этого не уйдешь! Наказанье Божье!... Яшу Гильберга, бывшего нашего студента, вызывали кой-куда, так он говорил...

Юра снова накрылся одеялом с головой. Наконец вынырнул.

-- ...При чем тут работа этого... бывшего студента Гильберга? -- как-то встревоженно говорил Преображенский. -- Не тащите его в университет! Хоть он семи пядей во лбу, не тащите!... Дружков его подобрали, сам он умен, опытен, ушел, и слава Богу... Умоляю, не тащите. Послушайте меня, старого идиота!...

Днем приехала Леля Светлова, новая помощница, которую он пристроил пока что на лаборантскую ставку. Привезла Юре пирожных, а Сергею Викентьевичу какой-то большой пакет, который просили передать...

Сергей Викентьевич раскричался:

-- Я им сказал, никаких бумаг мне не посылать! Я болен!.. Почему взяли?!

Побурчал немного, покряхтел; захотелось сказать Леле, на которой сорвал злость, что-либо приятное; сообщил, что пришло письмо от Яши.

-- Послали его в интернат, откуда директор сбежал. Мальчишки, как увидели его, знаете что закричали? "Ура-а! За шиворот не сможет хватать!" -Господи, воля твоя! -- Сергей Викентьевич покачал головой. -- И как он там управится, Яша твой...

-- Он вовсе не мой! -- жестко произнесла Леля.

-- Эк вас! -- с сердцем воскликнул Сергей Викентьевич (у дочери последний муж был третьим по счету, старик этого не одобрял). -- Был у нас в университете профессор (он назвал имя), так тот брал со своей кафедры расписки: шуры-муры только после защиты магистерской диссертации. Умнейший был человек!

С Лелей шептались долго; она рассказывала вполголоса о книге американца Винера и о том, что на факультете хотят заняться математической лингвистикой... Сергей Викентьевич время от времени вздыхал: "Ох, пропишут ижицу..."

Проводив Лелю до двери, Сергей Викентьевич заперся в кабинете и открыл казенный конверт.

"Так и знал!"

В университете готовили торжественную научную сессию. Она посвящалась пятнадцатилетию сталинской конституции, и хотели, чтоб открыл ее академик Сергей Викентьевич Родионов.

Из-за этого Сергей Викентьевич и сказался больным. И вот тебе, достали...

"Господи, дай силы", -- пробурчал Сергей Викентьевич и, отхлебнув кофе, принялся читать "разработку" своей вступительной речи.

Она представляла собой текст, напечатанный на машинке и негласно завизированный (он не знал этого) всеми организаторами торжеств, вплоть до нового зав. отдела науки ЦК партии Ждановым-сыном. Академику Родионову предстояло как бы узаконить все это своим именем крупнейшего в стране ученого.

Красный карандаш Сергея Викентьевича дергался, выделяя красоты современного газетного стиля:

"Расследованием вскрыты следующие факты... Безродные космополиты... -И две строчки известных имен в подбор. Наткнулся на имя Преображенского, который-де "воет из формалистической подворотни", дыхание занялось. Щеки Сергея Викентьевича заколыхались, красный карандаш уже не подчеркивал, а жирно обводил. "Низкопоклонники... на службе капиталистических монополий... злобствуя... растлевая... изрыгали хулу... поносили... оплевывали... наклепали... охаяли и ошельмовали... орудовали с соучастниками... отравляли зловонием..."

В этом месте Сергей Викентьевич не удержался и, красным карандашом, с нажимом, начертал на "разработке" крупными буквами: "УНИВЕРСИТЕТ -- НЕ СТЕНЫ ОБЩЕСТВЕННОЙ УБОРНОЙ!"

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Аресты ударили по университету, как цунами. Вслед за профессором Пинским стали исчезать все новые и новые аспиранты и студенты. Чаще других -- бывшие фронтовики, живущие в общежитии на Стромынке. Те, кто свои взгляды соседям по комнате и в курилках формировал четко, игнорируя еще более четко работавшую систему доносительства. Дошла весточка и от взятого ранее Гены Файбусовича . Он получил свою "десятку" сразу и за космополитизм, и за буржуазный национализм, хотя они, казалось бы, друг друга исключают...

В университетских коридорах теперь говорили шепотом, как на похоронах.

Сергей Викентьевич волочил по коридору факультета опухшие ноги в старомодных, с ушками сзади, ботинках, насильственно улыбаясь и напряженно, до рези в глазах, всматриваясь в полумрак (Боже упаси не заметить кого-либо и не поздороваться!). Приоткрыв дверь канцелярии, он остановился в недоумении.

Испокон веков здесь стоял один-единственный стол, -- за ним подвижнически билась над расписанием "хозяйка университетских аудиторий" любезнейшая Мария Никандровна.

Ныне вся комната была заставлена столами.

Сергей Викентьевич запамятовал, что треть читального зала недавно отгородили под кабинеты нового руководства; студентов выталкивали, куда придется... Спросил тревожно у писавших что-то ассистентов и лаборантов:

-- Что это вас, как сор, в одну кучу смели?

-- Никак нет, Сергей Викентьевич! -- уязвленно заметил кто-то из угла, где трещал арифмометр. -- В кулак собрали!

-- А по кому бить? Ну-с?

Не дождавшись ответа, Сергей Викентьевич отыскал взглядом седенькую голову Марии Никандровны с пучком растрепанных волос на затылке. Пожаловался ей, что сегодня -- подумать только! -- ни один студент не явился ни на хинди, ни на литовский язык.

-- Уж не совместили ли мои семинары с чем-нибудь политэкономическим? Взгляните, голубушка... Какая группа? Аспирантская, где Юрочка Лебедев...

Старушка провела карандашом по графам, карандаш в ее руке дрожал, и это испугало Сергея Викентьевича: "По ошибке ли?"

-- Значит, вы, голубушка, переставите?

-- Что вы, Сергей Викентьевич! Я как-то раз переставила. Наплакалась. Теперь без ректора нельзя перышка купить, не то что... Строгости! Все сам!

Если б кто-нибудь взглянул сейчас на Сергея Викентьевича со стороны, то мог бы подумать, что старик рвется навстречу ураганному ветру. Сергей Викентьевич делал два-три шага по направлению к белым, остро пахнувшим масляной краской дверям с бумажной наклейкой: "И.о. проректора гуманитарных факультетов Рожнов С.Х." Затем его относило назад. Потом он снова шел вперед, и его снова относило.