Вячеслав Пьецух - Поэт и замарашка Страница 7

Вдруг Махоркин сказал:

- Послушайте, Соня, что Толстой пишет: "Человек обязан быть счастлив. Если он несчастлив, то он виноват. И обязан до тех пор хлопотать над собой, пока не устранит этого неудобства или недоразумения. Неудобство главное в том, что если человек несчастлив, то не оберешься неразрешимых вопросов: и зачем я на свете? И зачем весь мир? И т.п. А если счастлив, то покорно благодарю, и вам того желаю". Правда, большая мысль?!

- Не знаю, - сказала Соня. - Я представления не имею о том, что такое счастье. А в горе у меня никаких особенных вопросов не возникало, кроме разве что вопроса "когда это кончится, наконец?"

- На самом деле тут ничего мудреного нет. Счастье - это отсутствие несчастья, и больше ничего. Жизнь сама по себе до того прекрасна, что если ты не сидишь в тюрьме, через два дня на третий не теряешь близких и тебя не преследуют кредиторы, то ты счастлив безусловно и до краев. Толстой поэтому и утверждает, что счастье - нормальное состояние человека и горемыка сам виноват в своем несчастье, поскольку он бестолочь и долдон...

Соня Посиделкина задвинула с противным скрежетом последний ящик комода и перешла к квадрату No 5 к подоконнику левого окна, который был завален запасом писчей бумаги и на котором стояли комнатные растения в банках из-под горошка, издававшие экзотический аромат.

- Другое дело, - продолжал Коля Махоркин, - что такуе счастье, то есть простое и общедоступное, равное благополучию, - это смерть для высокой культуры в том случае, если им овладеют все. Недаром, по Толстому, у счастливого человека и вопросов никаких нет, и его нимало не интересует "зачем весь мир". Ему не нужна настоящая литература, потому что она беспокоит, ему претит 5-я симфония Бетховена, у которой есть подзаголовок "Так судьба стучится в дверь", вообще ему ничего не нужно, кроме того, что есть. Чего я, собственно, ненавижу социалистов и капиталистов, поскольку они имеют в виду именно этот человеческий результат. Нет, это как пить дать: стоит наступить всеобщему счастью по Толстому - и культуре придет конец.

И то верно: практика показывает, что когда благосостояние в широком смысле этого слова становится нормой, общество неизбежно впадает в некое отупение, и тогда отмирает нужда в прекрасном, высокая культура мало-помалу сворачивается до забавы для предельно узкого круга лиц. Но поскольку побочная цель социального и научно-технического прогресса (прямой цели у него быть не может, затем что это процесс органический) есть как раз благосостояние в широком смысле слова, то, стало быть, цель истории заключается в уничтожении культуры, как, может быть, единственного и капитального препятствия на пути к заветному итогу - счастливому простаку. Таким образом, выходит, что в течение ста тысяч лет, через неизмеримые страдания и неисчислимые бедствия, мужское начало неуклонно вело человечество к тому, от чего оно ушло, - к состоянию покоя, и, следовательно, это был путь от простака из Эдема до эдемского простака.

Но вообще тут многое остается непонятным и, главным образом, смущает такой двойственный контрапункт... С одной стороны, человек издревле олицетворял собой вопрос как стремление и стремление как вопрос. С другой стороны, даже в самые тихие, благосостоятельные времена существует множество поводов страждать и бедовать. Например, при одной мысли о том, что через шесть миллиардов лет Солнце непременно сожжет Землю с ее христианством, литературой, Бетховеном, высокопоучительной историей, хочется досрочно сомкнуть глаза.

- Вот вы говорите, что счастье - это просто, - сказала Соня и немного зарделась, точно в предвкушении неловкости, - а любовь?..

- А что любовь?

- А то что любовь - это совсем не просто. Но вот какое дело: по-моему, ничто так не отвечает понятию о счастье, как именно что любовь!

Дверь в комнату скрипнула, приоткрылась и с порога послышался знакомый голос:

- А вот и Вася Красовский собственной персоной, хотите верьте, хотите нет!

7

Соня Посиделкина обернулась на голос, полуприветливо улыбнулась и возвратилась к своему занятию, - она в это время протыкала оловянной вилкой землю в цветочных банках из-под горошка, полагая, что поэт мог свои сбережения закопать.

- Слушай, Василий, - зло сказал Коля Махоркин, - это уже, по-моему, не смешно!

- А ты думаешь, мне смешно?! - воскликнул Красовский, поперхнулся, закашлялся и, прокашлявшись, продолжал: - Мне самым натуральным образом плакать хочется, причем горючими слезами, потому что в этой стране совершенно невозможно жить и действовать по Христу!..

- Ну что опять случилось?

Вася Красовский прошел в комнату, сел за стол, положил перед собой руки и убито вперился в стену примерно в том месте, где к обоям были пришпилены какие-то высохшие цветы.

- Что случилось... что случилось... - пробормотал он. - Под машину я попал! Переходил улицу у Бородинского моста, и тут на меня наехали синие "Жигули"... Хорошо еще, что я отделался ссадиной на коленке, а то ведь могли запросто задавить!

- А ну покажите рану, - деловито сказала Соня.

Красовский охотно ее послушался, закатал штанину на правой ноге и оголил колено - набухшее, синюшного цвета, с глубокой царапиной сбоку. Соня попросила поэта принести йод, вату, бинт, ножницы и занялась Васиной раной с той, несколько панической серьезностью, с какой разве что спасают чужую жизнь. Красовский светлел, светлел, и, наконец, в глазах его появилось блаженство, как если бы его вдруг отпустила боль. А Коле Махоркину, напротив, что-то стало сильно не по себе; ему отчего-то неприятно было видеть, как Соня колдует над коленом приятеля и при этом то поправляет штанину, то придерживает нежными пальцами его голень, но особенно Николая раздражала просветленная физиономия Красовского, даром что тот время от времени щерился и вздыхал.

- Ну так вот, - меж тем говорил Василий. - Стою я, сударыня, напротив Бородинского моста, у светофора, пережидаю поток машин. А народ так и лезет под колеса, шныряет туда-сюда, несмотря на запретительный сигнал светофора, поскольку, как известно, нашим угорелым москвичам никакие правила не указ. Я терпел-терпел, а потом сказал им короткую проповедь. "Какие вы, к чертовой матери, европейцы, - говорю. - Половцы вы пополам с печенегами вот вы кто! Уже сто лет, как изобрели автомобиль и правила дорожного движения, а вы ведете себя на улицах, как скотоводы какие, и это, конечно, срам..." Я из чего исходил, когда говорил эту проповедь? Из того, что деятельный христианин обязан и бытовую культуру нести в массы. Даже с практической точки зрения это необходимо, чтобы был целее московский люд.

- Странно еще, что они тебя не побили, - сказал Махоркин.

- До этого не дошло. Я думаю, вот почему до этого не дошло: все-таки смутил я пешеходов, даже, может быть, напугал. И то сказать - стоит на светофоре человек с развевающимися волосами и во всеуслышание пропагандирует культурные навыки, как апостол какой-нибудь... Но кончилось это дело даже, по-своему, и смешно. Смех, собственно, в том, что никого из нарушителей машина не сбила, а я как раз угодил под синие "Жигули"! Хотя кто мог подумать, что эти чертовы "Жигули" именно поедут на красный свет?!

Между тем Соня Посиделкина закончила перевязку, поднялась с колен, и Махоркин моментально отвел глаза; все то время, что она занималась раной Красовского, он пристально вглядывался в то место за ее ушком, где невесомая прядь еле касалась шеи, и малознакомое томление переливалось в нем, как в песочных часах, сначала от последнего позвонка к темени, а после от темени до последнего позвонка.

- Видимо, такова уж судьба деятельного христианина, - сказал Красовский. - Ты к людям с любовью, а они норовят тебя задавить.

- Кстати, о любви, - припомнил Махоркин. - Вы, Соня, давеча что-то говорили на этот счет?..

- Я говорила, что, по-моему, ничего так не отвечает понятию о счастье человеческом, как любовь.

- Золотая мысль... - тихо, вдумчиво сказал Вася и принялся накручивать на указательный палец локон своих волос. - Но вообще тут заключается какая-то огромная тайна, да еще в такой нечеловеческой степени тайна, что на ее поверхности мы только видим архипелаг вопросов, на которые невозможно найти ответ. Например: если любовь есть идеальное состояние человека, то почему ради нее он способен на самое дикое преступление? Или наоборот: если любовь есть род ненормальности, то почему она так прекрасна в проявлениях внешних и изнутри?

- Это еще ладно, - сказал Махоркин. - А вот как вам понравится такая гипотеза, господа?! Раз человеку доступно это неземное блаженство, то есть качественно иное бытие, не идущее ни в какое сравнение с ежедневностью, которое мы обозначаем словом "любовь", то не таится ли тут некое обещание и залог?! Ведь это же как бы предчувствие рая, это предвкушение того вечного и бессмысленного счастья, которое ждет за гробом каждого, кто в земной жизни сподобился полюбить!..