М Загоскин - Искуситель (часть 3) Страница 7

- Ну что? - сказал он, садясь подле моей постели. Как ты себя чувствовал?

- Я совершенно здоров, и если б только мог ступать на ногу...

- А ты все еще не можешь?

- Не могу.

- Прошу покорно!.. Ну, если это продолжится еще месяца два?..

- Два месяца? Что ты! Я с тоски умру.

- И, полно, не умрешь! Ты очень великодушно переносишь это несчастье, но бедная Надина!.. Начинаю за нее бояться, она так исхудала, что на себя не походит. Как эта женщина тебя любит!

- Послушай, барон! - прервал я. - Что тебе за охота говорить беспрестанно об этой любви, которую я не должен да и не могу разделить, не потому, чтоб я считал это за какое-нибудь ужасное преступление, - прибавил я, заметив насмешливую улыбку барона, - о, нет! Но ты знаешь, чего я боюсь.

- Ты боишься пустяков, мой друг. Да неужели ты в самом деле думаешь, что разведешь Днепровского с женою? Какой вздор! Надина женщина умная, она знает, чего требует от нас общество. Обманывай мужа сколько хочешь, только живи с ним вместе.

- А если наконец этот муж догадается...

- Что жена его любит другого? Да, это может случиться, если ты долго не будешь видеться с Надиною.

- Помилуй, барон! Мне кажется, что лучшее средство...

- Заставить влюбленную женщину наделать тысячу глупостей? Да, мой друг! Помнишь ли ты, что было в маска раде?..

- Как не помнить! Я никогда не забуду, с какой нагло стью и бесстыдством этот князь Двинский...

- Ну, так подумай хорошенько! Что, если бы ты некстати погорячился да наговорил дерзостей князю...

- Так что ж?

- Как что? Беда! Публичная ссора, скверная история дуэль. Что, ты думаешь, Двинский стал бы молчать? Нет, душенька! На другой же день вся Москва заговорила бы, что ты в интриге с Днепровской: ведь ты дрался за нее с князем. Нашлись бы добрые люди, написали бы к вам в губернию, и тогда ступай, уверяй своего опекуна, что ты ни в чем не виноват, что ты не хотел и даже не думал встре титься с Днепровской в маскараде, - поверит он тебе! Те перь скажи мне: неужели Надина, эта умная, знающая все приличия женщина, решилась бы переодеваться, бегать за тобою в маскараде и подвергать себя явной опасности, когда могла бы преспокойно видеться с тобою у себя дома?

- Да, это правда.

- Вот то-то и есть, любезный друг! Ну, не лучше ли для тебя быть в самом деле виноватым, но так, чтоб никто не знал об этом, чем без всякой вины прослыть любовником Днепровской? Поверь моей опытности, Александр Михаилович: если ты хочешь, чтоб эта страсть оставалась для всех тайною, по крайней мере, до твоей свадьбы, так не приводи в отчаяние эту бедную Надину. Ты не можешь себе представить, каких дурачеств готова наделать самая умная женщина, когда вовсе потеряет голову, а это с ней непре менно случится: она привыкла тебя видеть каждый день, и вот уже скоро две недели...

- Но что ж мне делать? Ты видишь, я не могу к ней ехать.

- А кто мешает тебе с нею переписываться?

- Переписываться? Что ты, барон?

- А что? Страшно? Ах ты ребенок, ребенок! Да и чего ты боишься? Разве я говорю тебе, чтоб ты писал к ней любовные письма? Пиши что хочешь, только пиши: а если б тебе и случилось иногда обмолвиться ласковым словцом, так что ж? Большая беда!

- Нет, воля твоя, барон, я никогда не решусь начать этой переписки.

- Право? Так ты и отвечать не будешь?

- Отвечать? На что? - А вот прочти, так узнаешь, - сказал барон, подавая мне запечатанное письмо без надписи. Я развернул его, оно было от Падины. - Не знаю, отчего замирало мое сердце, когда я читал это письмо: в нем не было и слова о любви. Надина говорила только о дружбе, о нетерпеливом желании скорее со мною увидеться, о своей скуке и об этих тиранских условиях света, которые мешают бедной женщине навестить больного друга, - одним словом, это письмо вовсе не походило на любовное, и я чувствовал, что не отвечать на него было бы не только невежливо, но даже глупо.

- Прикажете мне быть вашим почтальоном? - спросил барон.

- Сегодня уже поздно.

- Так я заверну к тебе завтра поутру. А что, можно мне, как общему вашему другу и доверенной особе, взглянуть

- Пожалуй! Тут вовсе нет секретов.

- Бедняжка! - сказал барон, пробежав письмо. - Как она старается упрятать в тесную раму дружбы это чувство, которое не имеет никаких пределов. Напрасный труд: злодейка любовь так и рвется наружу! Ну, я на твоем месте не стал бы ее так мучить! Да скажи ей хоть шутя, что ты ее любишь, выговори первый это слово! Ведь она женщина! "Послушай, Александр: когда в тебе есть хоть искра милосердия, то ты должен непременно это сделать.

- А что будет после?

- То же, что и теперь, только ей будет легче, а тебе веселее.

- Но ведь это должно скоро кончиться: я через несколько месяцев уеду в деревню.

- Так что ж? Разве ей от этого будет легче, что ты расстанешься с нею навсегда, не сказав ей ласкового слова? Поверь, мой друг, тебе самому будет приятно вспомнить, учто ты подарил несколько счастливых минут женщине, которая без памяти тебя любила. Однако ж прощай! Мне пора ехать: надобно сказать Днепровской, что я исполнил ее поручение, что ты в восторге от ее письма... Это не вовсе правда, но, воля твоя, я солгу, чтоб потешить эту бедную Надину. Не мешает также ее предупредить, что она получит завтра ответ, это даже необходимо: Днепровская так тебя Любит, что ее должно приготовить к этой радости. На другой день поутру барон отвез мое первое письмо к Надине, в тот же день вечером я получил от нее другое и, разумеется, отвечал. Барон приезжал каждый день меняться со мною письмами, говорил мне беспрестанно о Днепровской, то воспламенял мое воображение описанием ее прелестей, то возбуждал во мне ревность, тревожил самолюбие - одним словом, не давал мне очнуться ни на минуту. Не помню, в котором - кажется, в пятом или шестом классе, Надина, восставая против предрассудков и мелочных условий общества, говорила мне: "Согласитесь, Александр Михайлович, что мы сами стараемся сделать нашу жизнь, и без того вовсе незавидную, еще тошнее и несноснее. Эти законы общества, эти приличия, которые мешают нам предаваться вполне самым невинным наслаждениям, - кто создал, кто придумал их? Мы сами. Как часто, например, я говорю ты - это милое дружеское ты - человеку, к которому совершенно равнодушна, и не смею его сказать вам: вы также... вы!.. вам!.. Боже мой!.. Чувствуешь ли ты... Чувствуете ли вы, Александр Михайлович, как обдает холодом это ледяное, бездушное вы, которое так и отталкивает нас друг от друга? Я еще не испытала, но я понимаю, какое блаженство слышать это ты из уст того... кого мы называем своим другом! Я думаю, Александр Михайлович, вы, который не смеете нарушать закон общества, вы, верно, слыхали, что они дозволяют стихотворцам говорить ты всем без исключения? Знаете ли что? Попробуйте, напишите ко мне письмо в стихах". Ну, как было не потешить бедной Надины! Я не умел писать стихов и потому отвечал прозою, но письмо мое начиналось этим приветливым ты, которое так сближает двух друзей и которое нельзя сказать прекрасной женщине без того, чтоб сердце ваше не забилось быстрей обыкновенного.

- Что ты такое написал Днепровской? - спросил меня на другой день барон. - Она вчера была так счастлива! Я не мог наглядеться на нее, когда она читала твое письмо: глаза ее блистали радостью, и в то же время она плакала; но как завидны были эти слезы! Счастливец! Ему стоит сказать одно приветливое слово, и прелестная женщина, у ног которой лежит вся Москва, готова сама умереть у ног его от восторга и радости! Прошло месяца полтора, я все еще не мог выезжать. Переписка моя с Днепровской продолжалась по-прежнему, с тою только разницей, что о дружбе не было и в помине. Не знаю, кто первый из нас промолвился, но мы уже говорили о любви, разумеется, о любви чистой, возвышенной, небесной, но которая, однако ж, приметным образом начинала мириться с землею и становилась с каждым днем вещественнее. Надина тосковала о том, что не видит меня, не слышит моего голоса, а мне было досадно, что я не могу прижать ее руку к моему чистому сердцу и покрыть эту милую ручку невинными поцелуями. Однажды поутру барон не привез ко мне письма от Надины.

- Прошу на меня не гневаться! - сказал он. - Я был у Днепровской, застал ее одну, мы говорили о тебе, но когда, прощаясь с нею, я заметил, что уезжаю с пустыми руками, то она покраснела, хотела что-то сказать, однако ж ничего не сказала:

- И не отдала тебе письма?

- Нет.

- Что ж это значит?

- Право, не знаю. Может быть, так - женский каприз! Ведь я думаю, ей не за что на тебя сердиться?

- Кажется, нет.

- Уж не хочет ли она?.. А что в самом деле, от нее это станется.

- Что такое?

- Да так! Она давно уже тоскует о том, что тебя не видит.

- Как, барон! Ты думаешь?..

- Да, я думаю, что вместо письма она сама к тебе приедет.

- Ко мне?..

- Ну!! Побледнел: испугался!.. Дитя!.. Счастлив ты, wrn я твой приятель: уж как бы я над тобой посмеялся!

- Но рассуди сам, барон, как это можно?

- Конечно, конечно! Забыть до такой степени все при личия!..