Кнут Гамсун - Последняя глава Страница 7

Здесь находился сейчас и адвокат Робертсен, тот, который вместе с доктором был душой всего дела. Да, он не раз наведывался в Торахус, осматривая все устройство и просматривая книги, так как он был главою предприятия. Хорошая голова, выдающийся человек. Он первым кланялся прислуге, хотя ведь именно он был хозяином. Он не задирал носа перед пансионерами, но уступал им дорогу и придерживал дверь, когда проходила дама.

В этот последний раз он прибыл в санаторию в аристократической компании, а именно с женой английского министра и ее служанкой-норвеженкой. Адвокат Робертсен низко кланялся, устроил ей помещение, отдал приказание прислуге — словом, сделал все возможное для супруги министра. Она со стороны принимала всякий знак внимания, как должное, и благодарила соответственно этому. То была дама в годах, в разводе с мужем, но с еще неизрасходованными резервами, пудрой на лице, затянутая в жесткий корсет и с официальной улыбкой. Адвокат был горд этой гостьей и просил заведующую позаботиться о ней — ей нужно было только спросить служанку-норвежку, ее переводчицу, не нужно ли ей чего-нибудь. Не потому, что леди была бы чем-нибудь больна, это была просто знатная дама, которой пришло в голову пожить в горах, в Норвегии, а средств на это у нее было достаточно, если судить по ее багажу и драгоценностям. На всякий случай, впрочем, адвокат Робертсен поговорил о ней и с доктором, сказав, что он должен сделать ей визит, что она представляет собой магнит, который притянет много гостей в санаторию. Да, адвокат зашел даже так далеко, что заставил инспектора стаскивать с себя шляпу и стоять с непокрытой головой, когда супруга министра садилась в коляску. И инспектор Свендсен, этот подхалим, — он был когда-то матросом и умел говорить на языке миледи, — сказал: «Very well».

Так управился адвокат Робертсен с этим делом.

Тут подошел к нему Сельмер Эйде, пианист, и попросил разрешения сказать ему пару слов перед отъездом. Адвокат прекрасно знал, чего хочет господин Эйде, но все же ответил:

— Пожалуйста, господин Эйде.

Они отошли вместе в сторонку, и пианист посвятил его в свое дело: то была старая песня о том, что ему было совершенно бесполезно сидеть здесь, что ему следует и обязательно нужно уехать. Проходят дни и целые недели, а он все не может попасть в Париж. Не знает ли господин адвокат каких-нибудь способов устроить это ему?

— В Париж, да. Скажу сейчас, как говорил и раньше, что я одобряю ваше решение. Но разве здесь нет никого, к кому бы вам обратиться? Ну, в течение лета несомненно такие найдутся, в такую большую санаторию, конечно, приедут зажиточные люди, будьте уверены.

— Я подумал о господине Бертельсене, — заметил пианист.

— Вы говорили с ним?

— Нет. Мне пришло в голову это только на днях.

— Да, да. Подождите только до осени. Выход найдется, я знаю.

И хотя адвокат имел при этом вид человека, знающего гораздо больше, чем он хочет сказать, господин Эйде нетерпеливо перебил его:

— Нет, до осени осталось ведь несколько месяцев, я должен уехать теперь, время идет.

— Теперь? Нет. Этого вы не можете. Знаете ли вы, кто как раз теперь прибыл сюда? Супруга английского министра. Смотрите, вот это публика, для которой стоит играть. Она в состоянии заинтересоваться вами.

— Ну, англичане не очень-то ценят музыку, — сказал снисходительным тоном господин Эйде.

— Вы думаете? Во всяком случае, это выглядело бы недурно, нечего сказать, если бы вы уехали как раз, когда приехала она. Она, быть может, тоже захочет музыки, а вас-то и не будет.

— Ну, ведь здесь найдется кое-кто из дам побренчать.

— Да, но она, конечно, пожелает услышать хорошую музыку, должен я вам сказать, насколько я ее понимаю. Послушайте, — говорит внезапно адвокат, — итак, значит, решено: вы остаетесь в санатории до осени, а одно лицо, здесь же в санатории, дает вам стипендию.

— Кто? — спрашивает разом оживившийся пианист. Адвокат отвечает:

— Я собственно не должен был бы говорить этого. Но поговорите теперь же с господином Бертельсеном. Вы ведь знаете, кто такой господин Бертельсен — фирма «Бертельсен и сын» — очень богатый и понимающий в искусстве человек. Кланяйтесь ему и скажите, что говорили со мною.

Как это могло случиться, что адвокат Робертсен договаривался с этим пианистом так, как будто бы он был какою-то незаменимою служанкою? Ведь этот молодой человек и впрямь мог забить себе в голову представление, что он что-то особенное, не как все, что он единственная личность в своем роде, которой не подыщешь равного на этой грешной земле. Он был довольно бесцеремонен, его тон удивительно фамильярен, как будто бы ему не раз было обещано что-то, чего он не получал. И адвокат терпел это. Если что и крылось под этим, то оно во всяком случае не проявилось, потому что ведь адвокат-то затем уехал.

Чуда, конечно, здесь никакого не таилось. Попросту сказать, адвокат Робертсен заговаривал зубы, умасливал и совсем не хотел быть с кем-либо не в ладах, хотя бы даже с пианистом в санатории. Он отыскал этого заносчивого малого и не хотел иметь хлопот, меняя его на кого-либо другого. Адвокат был прирожденным хозяином, умевшим жить и ладить с людьми.

Когда он сидел уже в тележке, его отозвали снова, чтобы уладить еще пару дел: дело шло о почте для гостей — нужно было завести постоянного почтальона с галуном на кэпи, а также о кегельбане, средняя доска которого покосилась, вследствие влажности почвы, и которую следовало исправить. Поступали жалобы на это.

А затем адвокат уехал.

Всего лишь двенадцать — пятнадцать пансионеров было в Торахусе, так что большая столовая на 80 персон стояла без употребления. Это должно было пригодиться впоследствии. Ели же в дамском салоне, комнате, где дамы никогда не сидели, так как они предпочитали мужскую курилку. Там они и сидели, попивая свой кофе и перелистывая какую-нибудь газету, покашливая от дыма. Миледи, как ее прозвали, напротив, держалась вдали от всех, и так как и ела она не в те часы, как все прочие, то видно ее было мало. Обедала она часов в восемь вечера, чай пила в самое разнообразное время дня. Ее пищу составляли, главным образом, ветчина и яйца с поджаренным хлебом.

Так копошились эти двенадцать — пятнадцать человек бок-о-бок во время пребывания своего здесь, болтая о насущнейших вещах и сообщая друг другу о своих болезнях. О, вовсе не зря они пробовали горный воздух, они принуждены были к этому, они испробовали другие средства уже раньше. Один испортил свой желудок и теперь принимал пилюли и слабительную соль за каждой едой, у другого была подагра, третий ходил с язвой на лице, четвертый харкал кровью.

Когда они выходили за дверь, они укутывались каждый по своему: кто закутывал грудь, кто ноги, кто спину. Шарф здесь, мех там. У некоторых были черные наушники на ушах, у других синие или дымчатые очки на глазах. Все берегли себя, никому не хотелось умереть.

Да, но был все же здесь один, который хотел умереть. Его нельзя было терять из виду: у него была определенная тенденция к самоубийству. Временами он был оживлен и задорен, временами погружался в молчаливость и раздумье. Доктору приходилось серьезно говорить с ним время от времени. Ему, собственно, следовало бы быть в более подходящем заведении, но у него были деньги и он мог платить за себя. Доктор не думал, впрочем, что он намерен наложить на себя руки.

Ничего не было красивого в этом человеке. Он был такой нескладный, широк в плечах, но с тощими ногами. Он выглядел так, словно был зачат какимнибудь учеником, новичком в этом деле, и выношен горничной. Деньги свои он получил по наследству. Пансионеры звали его попросту Самоубийцей.

Когда доктор заговаривал с ним, Самоубийца никогда не лазил в карман за словом. Доктор по началу хотел было взять с ним тот же легкий и шутливый тон, что и с остальными, но ему пришлось вскоре это оставить.

— А ведь оно выйдет, — сказал Самоубийца, кивая головой.

— Что выйдет? — спросил доктор.

— То, о чем я думаю. Уж удастся мне дойти до этого, не сегодня, так завтра.

— Вы подразумеваете самоубийство?

— Ну, конечно. Ведь об этом мы с вами говорили. Уж я измыслю способ.

Доктор улыбается и спрашивает:

— Вы думаете, что можете приучить себя к этой мысли?

Самоубийца с обиженным видом заявляет, что это вещь, которой доктор не понимает.

— Я ищу подходящую форму для этого. Я вовсе не собираюсь просто покончить с собой, так, здорово живешь.

— В этом вы правы.

Самоубийца с яростью посмотрел на него.

— Замолчите, доктор. Вы являетесь с вашими бабьими взглядами ко мне и беретесь рассуждать о вещах, одетых покровом тайны. Это не шутка — накинуть себе петлю на шею; но приходило ли вам в голову, что способ самоубийства может унизить самую идею убийства?

В ответ на это сногсшибательное соображение доктор Эйен замолчал.