Николай Лесков - Из одного дорожного дневника Страница 7

— Дайте мне ее, тетя! — слабо проговорила больная.

— Спи, спи, мой друг, я ее закачаю, — отвечала тетка.

— Нет, тетя, дайте; она, бедная, голодна; я покормлю ее.

Тетка подала девочку, и мне было слышно, как стал глотать проголодавшийся ребенок. Каждый глоток материнского молока щелкал ровно и отрывисто, проходя через маленькое горлышко младенца.

Некоторое время продолжалось молчание.

— Что ты из себя сделала, Зося? — сказала, наконец, тетка.

— Что, тетя?

— Страх на тебя смотреть.

— Это вам так кажется. Я совсем здорова.

— Какое там здоровье!

— Право, здорова. Это я немного простудилась, застудила груди, и только. Теперь все пройдет, — добавила она, помолчав немного.

— Вас-то я только перепугала, — проговорила опять больная.

— Полно глупости говорить.

— Право! Сколько хлопот наделала.

— Э! Стыдись.

— Ну, ну, не сердитесь же, тетя моя добрая. А невеста наша спит?

— Спит; что ей пока делается?

— Красавица моя! Какая она милочка; посмотрите на нее, тетя: точно спящий Амур.

— Давно ли ты была сто раз лучше ее.

— Ну где же там лучше, тетя?

— Мне лгать нечего: она мне дочь, а ты племянница.

— Она еще не расцвела, — сказала больная.

— Пожалуй, и не расцветет, а завянет, как ты.

— Далось же вам, тетя, что завяла я, да завяла. С чего вы это берете?

— Будет тоже, может быть, реветь коровою, как ты.

— Тетя! Когда ж это я ревела?

— Знаю, мой друг, все знаю.

— Нечего знать, тетя, — отвечала, вздохнув, молодая женщина.

— А глаза-то с чего запухли?

— От ветра. — Больная сама тихонько рассмеялась над собою и, вздохнув, проговорила: — Что же делать-то, что делать, тетя? Разом ничего не переделаешь: нужно терпение, сила воли, твердость, спокойствие, а последнего-то у меня и нет, в том вся и беда.

— А скоро и здоровья не станет.

— Станет, не бойтесь, кто любит, тот живуч.

— Из какой это книжки?

— Из той, что у меня бьется под ребром.

— А!

— Не сердитесь же, теточка.

— Чего сердиться! Мне просто жаль тебя, бесхарактерную женщину, и только.

— А жаль, так помогите.

— Чем это?

— Дайте 600 рублей?

— На что? На карты? На любовниц?

— Тетя! Тетя! — проговорила больная с упреком. — Ну не хотите дать — не давайте, но не обижайте его; ведь он мне муж, ведь он отец этого самого ребенка!

— Хорош муж! Разбойник!

— Тетя! Ведь я у вас в доме.

Тетка ничего не отвечала, только слышно было, как она щелкнула табакеркой и протяжно втянула в нос порцию нюхательного табаку.

— Посмотрите, тетя, — тихо проговорила больная.

— Что там?

— Посмотрите, как она сложила губенки.

— Дай, я ее положу к Ксаверне, а ты усни.

— Нет, Ксаверна ее задавит.

— Ну, вот еще!

— Право, задавит.

— Ну, положу на кресла.

— А сами-то где же ляжете?

— Да я посижу, посчитаю нынешние покупки, а там после прилягу хоть у тебя в ногах.

— Смотрите, тетя!

— Что опять?

— Точный отец, дуется, сердится. Ох ты, мое сокровище! — Мать поцеловала малютку.

— Еще ему дуться!

— Какая вы, тетя, смешная! Разве он не человек?

— Да на кого он имеет право сердиться? На себя разве?

— На себя, на меня, на многих.

— А ты ему какое лихо сделала?

— Да что вы думаете, тетя: я ангел, что ли, небесный?

— Разумеется, с тобой всякий был бы счастлив.

— Ну, это еще не известно. Пан Струтиньский, — тихо смеясь, добавила молодая женщина, — говорит, что от такой женщины, как я, можно повеситься.

— А была бы за паном Струтиньским — наисчастливейшая была бы, — отвечала со вздохом.

— Ну, как вы это можете знать, тетя, что я была бы счастлива?

— Вот вопрос! Посмотри-ка, как он дует просто на свою долгоносую жену; пылинок на нее не даст сесть; четверка коней, кочь (коляска), лакей в ливрее…

— Муж глупый, с жидовской душою, с холодным сердцем, — досчитала пани Софья.

— Ну, а у тебя умник?

— А умник.

— С горячим сердцем.

— У! С горячим.

— Только для кого?

— Для всех.

— Кроме жены?

— Как вы знаете это?

— Что ж, я дура, что ли? Или глаза у меня повылезали?

— Вы все преувеличиваете. Положите, сердце мое, Мальвинку, а то ей тут жарко возле меня.

Тетка встала и перенесла ребенка. Произошло длинное молчание, во время которого больная поправилась на постели, а тетка выполоскала рот и, вздохнув очень глубоко, сказала: “Как бы слушалась давно старших, так не ездила бы на возе, не сидела бы без свеч и без чая в нетопленной комнате, а хоть маленький кусок свой сберегла бы, все-таки была бы какою ни есть панею”.

— Прошедшего воротить нельзя, и вспоминать не стоит.

— И теперь бы могла жить еще покойнее. Чего тебе: отец дает флигель отдельный, коней, прислугу, и дети будут спокойны, и ты.

— Нет, тетя, я уж отрезанный ломоть — к караваю не пристану.

— Да чем же это кончится?

— Чем Бог даст, а лучше станет.

— Имение промотал.

— Ну, так что же?

— Твое промотал.

— То есть не умел распорядиться.

— С этого места теперь сгонят.

— Отчего же? Помещик им очень доволен; ну, а не это место, так другое будет. Плакать не станем.

— Да двух старших за руки, а Мальвинку за пазуху, да и в поход! — иронически и даже злобно сказала тетка.

Больная долго молчала и потом, вздохнув, спросила спокойно и решительно: “Чего же вы от меня хотите? Что, по-вашему, я должна делать?”

— Забирать детей и ехать к отцу.

— Нет, этого я не сделаю.

— Ну, и голодай сама, и мори детей.

— У детей есть все, что им пока нужно.

— А у самой что осталось?

— Тетя! Отчего вы мне этого не говорили, пока у нас была Кастановка?

— Тогда не то было.

— То же самое.

— По крайней мере, ты жила пристойно; на возе не ездила. Тогда можно было еще ждать лучшего.

— Я и теперь жду лучшего и верю, что оно придет.

— Когда рак свистнет.

Больная сделала движение на кровати, которая резко скрипнула.

— Боже мой! — сказала она, — да неужели дети мои будут счастливее, если я разлучу их с отцом, которого они любят и который их любит!

— Как он их любит?

— Как умеет, так и любит; больше, может быть, чем думают.

— А о себе ты не думаешь?

— О себе?

— Да, о себе?

— Позвольте, тетя: я вас не понимаю. Мое счастье в том, чтоб воспитывать детей и видеть их вместе с их отцом, который знает, что у него нет большего друга, как я.

— До встречи с первой юбкой.

— Он человек, в котором не воспитана воля, но он знает свои пороки, он любит детей, он страдает, он хочет быть иным человеком.

— Пусть по-твоему; пусть исправляется, но пока что будет, не мучь же ты себя.

— Чем?

— Нуждою.

— Тетя! Что вы обо мне думаете?

— Как что?

— Что я такое: жена или содержанка? — Больная сделала ударение на последнем слове. — Ведь только содержанки живут, пока хорошо живется, а жены так не делают.

— С тобой не сговоришь, — отрывисто ответила тетка.

— А правда, что не сговорите, тетя; ложитесь лучше спать.

— Спи с Богом!

— Благодарю, тетя! — Кровать опять скрипнула, и в комнате настала совершенная тишина, только изредка раздавались сдержанные вздохи больной, да панна Ксавера два раза рассмеялась сквозь сон. Спала ли панна Софья, Бог ее знает; но я имею основание в этом сомневаться, потому что слышно было, как она беспрестанно ворочалась на постели. Разговор этот меня очень встревожил, но я заснул, когда было уже совсем светло. В 7 часов кто-то постучался в мою дверь. Отпер — смотрю, Абрам, и с самоваром в руках.

— Зачем так рано?

— Чем рано, пане?

— Семь часов.

— Ну! Восьмой час. А я скажу пану: какой я презент (подарок) пану приготовил!

— Какой презент?

— Ну, уж пан увидит, — и Абрам, захватив мои сапоги и платье, убежал, оставив самовар без чайного прибора.

Через пять минут после выхода Абрама дверь снова отворилась и молодая полненькая евреечка внесла поднос с чайником и двумя стаканами.

— День добрый, пану! — сказала она прежде, чем успела дойти до стола, на котором стоял кипящий самовар.

— День добрый, — отвечал я, поднимая на голову свое одеяло.

— Залить пану чай?

— Нет, благодарю: я сам залью.

— Зачем беспокоиться! Простудиться можно, — улыбаясь, отвечала еврейка и, не говоря ничего более, заварила чай.

— Не вставайте; я вам налью чаю.

— Нет, благодарю; я не пью, не умывшись.

— Але ж сапог нет, — отвечала она, снова лукаво улыбаясь, — простудит пан ноги.

— Пошлите мне Абрама.

— Абрама?

— Да, Абрама.

— На что пану тот Абрам?

— Пожалуйста, пошлите.

— Хорошо, я пошлю.