Да. Нет. Конечно - Иван Бурдуков Страница 7

– Если так ко всему подходить, то в итоге усомнишься и в себе. А если ты усомнишься в себе, то усомнишься и в верности своего сомнения. Тут по-моему когито эрго сум. – Сквозников удивился от сказанного и улыбнулся. – Короче, практической пользы от этого не будет. Галилей вот был убеждён, но и приговорившие его к сжиганию тоже были убеждены, правда в другом. То есть сильное отстаивание не говорит об истинности этого убеждения, – это я точно у Ницше взял. А вот потрогать, почувствовать, как ты говоришь, ведь тоже недостаточно – чувства обманчивы и материалы тоже.

– И что тогда? – говорил Жданский. – Опять же, все убеждены и все, таким образом, не правы.

– Я считаю, – сказал ты и, склонившись к столу, поднёс губы к кружке с чаем, – что не нужно делать умный вид и высказывать, что все правы в своей плоскости, или все неправы, ссылаясь на то, что абсолютной истины не существует. Нужно остановиться на этой суперпозиции и дальше не идти, иначе ты, добравшись до вершины, начинаешь с неё спускаться. В любом случае начинаешь, как бы тебе не казался ярок восход с горы, как бы не тянуло туда, откуда веет вкусной едой, свежим пивом – туда и пойдёшь. Что делать на вершине? Скучно. Кто осмелится жить на вершине, где дуют холодные пробирающие ветра, где недостаёт кислорода, где наверно год пребывания оставит на тебе след как два обычных года, а то и три? Лучше тогда спуститься и жить в комфорте. Так обычно и происходит – в поисках смысла человек пытается отыскать тот смысл, который будет, если не приятен, то удобен для него.

– Да, но, зачем нам жить с тем, что доставляет неудобство? – протестовал Сквозников. – Всё так и есть, я даже соглашусь с тобой, только ты ведь понимаешь, что простому человеку не нужно стоически противостоять холоду на твоей вершине. Ему нужен комфорт, обыденное счастье, и не стоит его за это попрекать.

– Смотря, что человек хочет от жизни – и вряд ли кто-то подходит к данному вопросу со всей разумностью. Та вершина – это свобода, понимаешь как. То есть ты вправе делать что угодно, идти куда угодно, но одно условие – ты теряешь эту свободу. Будешь думать о той вершине, вспоминать. Поэтому истинный рыцарь этой свободы чувствует себя уютно на той вершине и поэтому отважно служит своей миссии. Впрочем, такие люди есть ли? А «вершина» вероятнее всего трансцендентна. Однако чего важнее быть не может – тот ли смысл охраняет рыцарь свободы, ту ли систему взглядов пустил он в своё сердце, живёт ради этого и отказывается от всего прочего? А может он ошибся, точнее ты ошибся, ты – тот благородный рыцарь-стоик, а может и безликий фанатик, – во всём ошибаясь, не будешь стоить выше любого среднего человека с уложившимися взглядами. В этом случае и вправду абсурдно, если человек, который по своей природе должен жить в уюте в своём осмысленном мирке, будет выживать на той горе. Кроме вреда, ему это времяпрепровождение ничего не принесёт; и будущему поколению ничего хорошего не принесёт.

– Так наслушаешься и вполне можешь перестать быть уверенным в неуверенности. Покуда существует, впрочем, убеждение, оно не умрёт. Отрекаясь от одного учения, смысла, ты принимаешь другое – это неизбежно. И я не говорил, что стоит искать то единственное, то самое верное, полностью исключающее всю гуманную искусственность, я имел в виду, что стоит найти своё. Или не найти, как я, искать, и чтобы это не было во вред себе. Мы живём для себя, потому что остальные – не часть нас. Если бы мы чувствовали остальных так, как, например, свою руку, то мы бы были ответственны за других. А так как другие люди не составляют с нами единого целого, как единый организм, мы не можем нести за них ответственность.

– Разумный эгоизм, – сказал ты. – Честная, прекрасная, на мой взгляд, позиция. Но невозможная. А вот безумный эгоизм – он русскому впору. Да, русскому. Мы все не беспокоимся ни о чём общественном. Дали бы нам волю, мы бы разошлись друг от друга на километры и чувствовали себя тогда превосходно. Небольшой круг лиц, семья, потомство – предельный состав необходимого общества. И не дай бог увидеть кого-нибудь, хоть в километре от своего дома, то тогда все ружья тут же будут наготове, потому что любой человек – враг. А если любой враг, возвращаясь к нашей теме, то и убеждения все враждебны, чужды, не приживаются. Только я, только я.

– Ну нет же, – смеялся Сквозников. – От личного острова никто не откажется. Согласись, этот эскапизм он именно по причине непонимания друг друга. Когда тебя не понимают, и все силы твои к вразумлению людей, к диалогу с ними оказываются пустыми, то нельзя говорить, что отрешение – плохая вещь.

– Потому я и говорю, что позиция эта прекрасна. Но она отличается от моей позиции своей конечностью. Я говорю о вечном в странствии по синему морю, где тебе не нужно на берег, куда-нибудь пришвартоваться, пополнить запасы еды, воды, рома. Ты всё же выходишь иногда на берег, ради интереса знакомишься с чужим языком, обычаями, с чужой местностью. Но ты не остаёшься надолго, не изменяешь духу скитания. Тебя не удерживает тёплая постель, дом, в котором ты провёл ночь, комфорт, даже какая-нибудь женщина, прекрасная собою, с отменными качествами, – ты покидаешь этот дом без сожаления, потому что дом этот не твой, и берег, на который ты вышел никогда не станет тебе родным. Это романтика путешественника.

– Вот видишь, ты в этом находишь поэзию, тебя захватывает мысль данной суперпозиции и, я уверен, что ты при этом чувствуешь себя сверхзащищённо. Всегда нужны веские аргументы для самого себя, чтобы быть действительно убеждённым в определённый смысл, если у тебя нет цели кочевать подобно зомби. Ты познаёшь, ты ищешь истину – в этом состоит работа. Так и выходит, ты выбираешь самую оптимальнейшую позицию – быть без позиции. Хотя бы взглянув на всех философов и людей прошлого, великих умов нельзя не осознать разрозненность истин и смыслов. Похоже, что вкус играет не малую, а, наоборот, бо́льшую роль.

– Видимо, мы пришли не просто к различию вкусов людей, говоря грубо, но к различиям духа людей.

– Метко. Но, мне кажется, не ты первый об этом