Тирза - Арнон Грюнберг Страница 7

Хофмейстер удивился, что не просто не смог произнести слова, которые собирался сказать, если еще раз увидит эту женщину, нет, они даже не пришли ему в голову. Сейчас, когда он наконец-то мог все ей высказать, он все вдруг позабыл. Ему хотелось выглядеть обаятельным. Сильным. Как дерево, которое не только не сломалось, но даже не треснуло.

— Что тебе любопытно?

— Как ты живешь? — сказал он. — Как у тебя дела? Чем ты занимаешься? Что происходит у тебя в жизни? Как ты ее провела?

— Как я живу? Тебе любопытно? Почему же ты мне тогда не позвонил? Ни разу за три года. Я бы все тебе рассказала, не сомневайся. В мелких подробностях. Ничего не утаила бы. Если бы ты потрудился хотя бы мне позвонить.

Это было так похоже на нее. Она исчезла, но ожидала, что все бросятся выяснять, как у нее дела и не нужно ли ей чего.

— Мне показалось неуместным, — сказал Хофмейстер, — звонить тебе. Не хотел выглядеть назойливым. Если ты очень голодна, я могу пожарить тебе яичницу. А кроме того, у меня не было твоего нового номера.

— Я пришла сюда не ужинать, — сказала она и села на диван, на котором сидела долгие годы.

Хофмейстер поменял на нем обивку. Тирза выбрала кожу. Они многое выбирали вместе.

— Тогда, может, что-то другое, раз ты не хочешь яичницу?

— Йорген, я не голодна.

Она не просто сказала это, она припечатала его этим фактом.

— Чтобы поужинать, не нужно непременно испытывать голод. Я запекаю рыбу. Это мое фирменное блюдо. Подружки Тирзы его обожают. Мы ужинаем не потому, что проголодались, а потому что пришло время ужина.

Он сказал это тоном учителя, который пытается расхвалить ученикам книгу, зная, что они все равно ее возненавидят.

Она должна была узнать этот тон, исправляющий тон, тон человека, посвятившего всю жизнь тому, чтобы указывать другим людям на их ошибки.

— А я — нет, — сказала она. — Я больше не ужинаю только потому, что пора ужинать. Я больше не подчиняюсь идиотским правилам. Я ем, когда хочу есть. И я приехала сюда не ради твоего фирменного блюда.

Она достала сигарету и закурила. Сумка у нее была новая. Чересчур модная и молодежная, не для ее возраста. Вся в каких-то висюльках и украшениях. Хофмейстер вспомнил сумочки, которые вечно таскали с собой подружки Тирзы. Рано по утрам после вечеринок они толкались у них на кухне с сумочками, расшитыми бусинками, стекляшками, всякой ерундой. В наши дни что угодно могло быть украшением. Хофмейстер извинялся, пробираясь на кухню в пижаме, обнаруживал там хохочущую Тирзу с подружками, от них пахло сигаретным дымом, а иногда испорченной едой. Он быстро наливал себе стакан молока или хватал яблоко из вазы с фруктами и удирал обратно к себе в спальню, а летом — в сарай, где усаживался рядом с граблями или бензопилой и ждал, пока девочки не отправятся спать или не разойдутся по домам. Тирза пользовалась популярностью. Случалось, он обнаруживал в ванной незнакомых парней, которых раньше никогда не видел, и они не были ему представлены, но тем не менее оставались ночевать у него дома. Хофмейстеру приходилось предлагать им полотенца, потому что Тирза наверняка уже спала. Если она засыпала, ее было не разбудить никакими пушками. Парни всегда просыпались раньше его дочери. Пахли они не первой свежестью, эти типы, которых он время от времени обнаруживал у себя в ванной. Всех парней Тирзы объединял дурной запах. Но теперь у нее появился постоянный бойфренд, и Хофмейстеру пока не удалось выяснить, чем пахло от него. Но он опасался самого страшного.

— Ты опять куришь? — спросил он, не отрывая взгляда от сумочки.

В его голосе послышалось волнение, и это его рассердило. Он задал слишком личный вопрос. Как будто ее курение его волновало. Ее легкие — это ее дело. Как и все ее тело. Ее тело больше не было его ответственностью.

— Тебе мешает?

— Да нет. — Он пожал плечами. — Мне нет. Попрошу Тирзу принести тебе пепельницу. Я их все спрятал.

Он повернулся в сторону коридора и крикнул:

— Тирза, можешь принести маме пепельницу?

Хофмейстер подождал немного, но Тирза не ответила. Она наверняка опять болтала по телефону у себя в комнате. С любимым занятием невозможно расстаться. Она обсуждала с подружками все до малейших деталей. Однажды она рассказала ему об этом за ужином: «И обо мне тоже? — спросил он тогда. — Обо мне ты с ними тоже говоришь?» — «Конечно! — ответила она. — Ты же мой отец. Почему бы мне не говорить о тебе?»

Супруга продолжала самоотверженно курить.

— Тирза! — крикнул Хофмейстер на этот раз громче. — Принеси матери пепельницу. Пожалуйста!

Он с опаской посмотрел на растущий столбик пепла, готовый вот-вот сорваться на пол, он не мог отвести от него взгляд словно под гипнозом и сказал:

— Она теперь всегда очень отзывчивая. Не такая, как была раньше. Даже когда она готовилась к выпускным экзаменам, то всегда находила время мне помочь.

Хофмейстер произносил все это как будто во сне, словно ему надо было выговориться, сказать все это не ей, а самому себе, как будто в комнате никого не было, только он один. И сейчас он репетировал, что он скажет, когда наконец-то соберутся все остальные.

Тирза так и не появилась, и он сам отправился на кухню искать пепельницу. Куда же он мог ее поставить? В доме больше никто не курил. Гости были редкостью для Хофмейстера. Домработница тоже не курила. Могла пропустить стаканчик, но курить — нет, никогда. А если курили подружки и друзья Тирзы, что, впрочем, случалось довольно редко, то они всегда выходили в сад. Или свешивались из окна на улицу. Тирзе не нравился табачный дым, а вот парни ей нравились.

Пепельницу он не нашел. Хофмейстер как следует спрятал их все в надежде, что они никогда больше здесь не понадобятся. Так что ему пришлось взять блюдечко. Это было не совсем правильно, но на крайний случай вполне могло сгодиться. Правильно — в этом слове для Хофмейстера была сосредоточена вся мораль. Если бы однажды пришлось представить что-то в свою защиту, это был бы его главный аргумент: он всегда вел себя правильно.

Вернувшись в комнату, он обнаружил пепел в левой ладони своей супруги. Он протянул ей блюдце и спросил, дать ли ей влажную салфетку.

— У меня антипригарное покрытие на руках, — засмеялась она. — Помнишь, как раньше. Люди едва ли