Великие рыбы - Сухбат Афлатуни Страница 7

– Но это не все, – продолжал Феодор. – Когда гонение будет в разгаре, кесарем станет язычник, который будет строить козни против нас.

В 353 году кесарем стал арианин Констанций.

В 356 году в Александрию прибыл новый военный правитель Египта, дук Сириан, с повелением подавить православных; почти одновременно прибыл и арианский архиепископ Георгий, открывший новое гонение на сторонников Афанасия.

«Святые монахи в Египте и Александрии, а также монахини и ревностные миряне были забиваемы насмерть, а египетские епископы изгнаны», – писал современник.

После Констанция на римский престол, как и было предсказано, восшел кесарь-язычник, Юлиан Отступник.

Тьма сгущалась, епископ Афанасий скрывался и ожидал со дня на день смерти.

Авва Феодор с еще одним монахом пришел к нему и предложил переждать это время в его монастыре. Монахи наняли для Афанасия закрытый корабль, однако ветер сменился, и корабль пришлось тащить волоком.

Погоня вот-вот должна была настичь их.

– Поверьте, – сказал епископ, идя по мокрому песку, – мое сердце никогда не было таким спокойным, как теперь, ибо я знаю, что умру за Христа.

Авва Феодор на это улыбнулся, а второй монах едва не рассмеялся.

– Почему вы смеетесь? – удивился епископ. – Вы презираете меня за малодушие?

Авва Феодор объяснил причину: ему было открыто, что в тот час погиб в Персии гонитель Юлиан.

Затем Феодор предрек, что на смену Юлиану придет царь-христианин и Афанасий будет возвращен на александрийскую кафедру.

Так все вскоре и случилось.

Феодор еще пять лет будет возглавлять Пахомиевы обители. В пасхальное воскресенье 368 года он почувствует недомогание и через несколько дней отойдет. Братья во главе с Орсисием оплачут почившего авву, а епископ Афанасий напишет им письмо утешения.

«Никто, воспоминая о нем, да не проливает слез, но да подражает каждый жизни его, ибо не должно печалиться об отошедшем в беспечальное место».

Как-то авва Пахомий рассказал Феодору о бывшем ему видении.

«Увидел я великое место, со множеством столбов и множеством людей, которые не видели, куда им идти, и кружили вокруг столбов, думая, что они уже проделали долгий путь. И исходил отовсюду голос: „Сюда! Здесь свет!“ И все поворачивались, чтобы найти его. И снова раздавался голос, и опять поворачивались. И была там великая печаль.

И затем вижу я светильник на вершине, светящий, как утренняя звезда. Четверо увидели его, пошли к нему, а остальные последовали за ними, каждый держась за плечо ближнего, чтобы не заблудиться в темноте. И если кто-нибудь отпускал переднего, то сбивался с пути. И увидев, что двое из них отпустили передних, стал я им кричать: „Держите, не отпускайте ни себя, ни других!“ И, идя за светильником, вошли они через дверцу в этот свет».

Всю свою жизнь шел Феодор на этот свет.

На пути этом порой спотыкался, но поднимался и снова шел на свет. Следом за аввой Пахомием, рядом с аввой Орсисием, рядом со святителем Афанасием… Шел и вел за собой других. И тьма не объяла их.

Иероним

Я – поздний Рим, в его темный закатный час;

Взглядом встречая варваров бледных полки,

Я составляю сонные акростихи,

Где солнце златое пляшет в последний раз[2].

Так опишет увядание Рима в своем знаменитом сонете «Томление» Поль Верлен.

Таким застанет Рим в 349 году двенадцатилетний Иероним, сын богатых христиан из Далмации.

В Рим он прибудет вместе со своим другом и молочным братом Бонозом. Огромный город, пусть и не такой величественный, как в эпоху своего расцвета, должен был поразить их.

Этим городом Иероним будет ранен на всю жизнь. В самом конце ее, на окраине рассыпающейся империи, он будет с тревогой следить за новостями из Рима и громко оплачет его падение.

Пока же он, подросток, бродит по городу, то взбираясь на холмы, то спускаясь к Тибру; то один, то положив ладонь на плечо Боноза. Над верхней губой Иеронима темнеет юношеский пух. Город сумерек и упадка прекрасен – возможно, даже прекраснее, чем прежде: своей закатной, болезненной красотой.

Вместе с Бонозом он учится у знаменитого ритора Элия Доната.

– У латинян, – медленно диктует Донат, – есть четыре вида собственных имен: личное имя, родовое имя, семейное прозвище и дополнительное прозвище… как, например, Публий Корнелий Сципион Африканский.

Иероним, примостившись у колонны, записывает вместе со всеми.

«Будучи юношей, я пылал удивительной ревностью к учению», – вспомнит он позже. Он переписывает для себя книги латинских классиков, постепенно у него возникает целая библиотека.

Окончив курс грамматики, Иероним перешел к риторике.

– Как говорил комедиограф Теренций, – Донат останавливается рядом с Иеронимом, – «Нельзя сказать ничего, что уже не было сказано раньше».

Иероним поднимает глаза на учителя. Он уже не раз слышал: все лучшее уже сказано, продумано, совершено…

– «Нельзя сказать ничего, что уже не было сказано раньше», – повторил Донат. И усмехнувшись, добавил: – Да сгинут те, кто все сказали раньше нас!

Ученики одобрительно зашумели.

Через много лет, уже отшельником в Вифлеемской пещере, Иероним напишет: «Часто и теперь, с плешью и седою головой, вижу я себя во сне тщательно причесанным, с подобранной тогой, декламирующим перед ритором контроверзу».

А в одном из богословских споров язвительно бросит своему оппоненту: «Найми учителей грамматики и риторики, выучи диалектику, поучись в школах философов!»

В душе озябшей лишь скуки густой запас,

Где-то, по слухам, берут города враги.

О, тени желаний, медленны и глухи.

О, поздний закат, что, не догорев, погас.

Варварство угрожало Риму не столько снаружи – оно зрело внутри его.

Вот как описывал Рим времен Иеронима его старший современник Марцеллин: «Немногие дома, раньше славные заботами о науках, теперь изобилуют только забавами лени… Место философа занял певец, место оратора – преподаватель сценического искусства; и в то время как библиотеки, подобно гробницам, вечно закрыты, устраиваются только гидравлические орга́ны, огромные лиры, видом похожие на колесницы, и сложные приборы для театральных увеселений».

По вечерам Иероним и Боноз посещают эти представления.

Особенным успехом пользовался номер, когда сцену заполняли куриными яйцами и плясун, подвешенный на тонких невидимых нитях, танцевал по ним, не повреждая ни одного. Зрители рукоплескали, и Иероним вместе со всеми.

Эти образы будут преследовать его в сирийской пустыне. «О, сколько раз, удалившись в уединение, я представлял себя среди наслаждений Рима!.. Как часто, в сообществе одних диких зверей и скорпионов – в мечтах присутствовал в хороводах дев!»

Помнит ли юный Иероним, что он христианин?