Степан Злобин - Остров Буян Страница 70

В Земской избе снова поднялся шум.

Среди разгоревшихся споров Томиле еще раза три удавалось прочесть по куску своего челобитья, но каждый раз, как дело касалось воеводы, приказных или дворян, поднимался шум с новой силой.

— Да что ж, господа, писать государю?! — воскликнул Томила, потеряв наконец терпение. — Воеводских обид не писать, как стрелецкое жалованье половинят — молчать. Посулы да помины приказные не поминать. Васьки Собакина бесчинны дола тоже писать не ко времени. Федора-кровопийцы корыстное воровство и то писать вполовину! Пошто же мы тут сидим дураки дураками? Пошто промыслов и торговли своих отбываем, бездельно торчим? Аль богаты стали?!

— Писать надо в совете, на то столь народу обрали. А ты собой нацарапал невесть чего да от города приписей хочешь! — крикнул богач Устинов.

— А я мыслю так, господа: коли писать целым городом, то надо уж разом про все дела, — поддержал Томилу стрелецкий десятник Максим Яга. — Не каждый день государю писать челобитье!

— А куцое челобитье, как Вельяминов хочет, пусть сами дворяне с Устиновым пишут! — опять вмешался Томила. — А нам того челобитья не писать!

Тогда поднялся степенный и рассудительный Левонтий-бочар.

— А ты бы, Томила Иваныч, нас не стращал! Не хочешь писать со всем миром — взял да ушел! — сказал он. — Два дня ты мутишь людей. На дворян, с больной головы на здоровую валишь да долбишь свое. Нам, посадским, к тому челобитье надобно, чтобы житниц градских не пустошить, чтобы хлеба не продавать за рубеж и об том умолить государя. Для того тут вместе посадские и дворяне сидят. А ты сеешь смуту и шум. И ведомо всем, чего тебе надо: хочешь ты на градской беде в первые люди грамотой вылезти, книжную мудрость свою показать и государю советчиком учиниться дерзаешь… Почета ищешь, корыстник, стяжатель!..

Томилу задело:

— Много я настяжал себе! Не плоше дружка твоего Шемшакова Филипки! Не богатеям — меньшим я служу своей грамотой. И полтины не копил!

— Сколько кто накопил да сколько кто пропил, не нам считать в Земской избе! Не к тому сошлись! — закричал стрелецкий пятидесятник Соснин. — Ты бы, Томила, своей добротой в иных местах похвалялся, а нам недосуг…

— А Томилкино челобитье, кое он начертал сам с собой в совете, город и выборных презирая, то челобитье, господа, суесловье! — ввязался дворянин Вельяминов. — Томилка на весь уклад государства брешет, как бешеный пес. От сотворенья мира заведены в державе нашей чипы и уряд. Как мы, грешные, смеем его даже в мыслях порушить! А сей площадный мудрец по плечу себе все почитает… Да хитер: ответа за дерзость страшась, весь город хочет склонить на припись… Мыслит всех обдурить.

— Вознесся тщеславством своим выше лесу стоячего! Аж на бояр государевых распустил нелепый свой лепетун. Мыслишь — мудрец ты, ан ты языня пустой, честолюбец ты самомнивый! — кричали в пылу подголоски дворян и больших посадских.

— Купили вас большие аль запугали дворяне? — выкрикнул Прохор Коза.

— А ты не запуган? Иди пишись под Томилкино челобитье! Иди пишись, а кому после плакаться станешь, коль палач тебе руку отрубит, какою ты припись поставил? На нас возропщешь! Мол, глуп я был, а те умные вместе сидели, а разуму не научили…

И устрашенное такими угрозами собрание выборных мало-помалу оставило своего челобитчика без заступы.

…Обида и горькие мысли прогнали сон. Томила не спал всю ночь. Город, который считал его своим заступником и прославлял как искусного грамотея, теперь от него отшатнулся, позволил его оскорбить и унизить.

«Пошто и шум подымать, коли далее хлебных цен не дерзать! К царю во советчики, вишь, нас не звали! — думал Томила. — А доведись у кого из вас, тихоньких, над своей головой что стрясется, не то что к царю — он и господу богу в советчики влезет… Уж он бы творцу-вседержителю насоветовал целую кучу: не так, дескать, господи, нашей землишкой правишь. Я бы сел в твое место, я краше устроил бы в мире!»

Летописец услышал церковный звон — знак наступления утра.

Он вышел во двор. Метель поутихла. Синие сугробы намело у крыльца. Томила, взяв из сеней лопату, стал расчищать тропу к воротам. Большой кот выскочил откуда-то из сугроба, отряхивая лапки, сел на расчищенном и мяукнул.

— Ишь, ночь-то пробегал, то тебе ныне и голодно. Ан, слышь, обедня не отошла — рано жрать. Потерпи! — усмехнулся Томила.

Кот стал умываться.

— Вот то-то и дело. Люди добры всегда поутру перво рыльце моют! — сказал Томила.

Расчистив тропу до ворот, он скинул сукман и рубаху, схватил в обе пригоршни снегу и стал растирать лицо, руки, шею, грудь и бока, громко кряхтя от холода и стараний.

— Э-эх, благодать!

Он скомкал снежок и пустил им в кота. Кот, терпеливо ждавший на тропке хозяина, резво скакнул в открытую дверь сеней и, уже выгнув хвост, ожидал у двери.

Томила вошел, достал с полки хлеб, горшок с солеными огурцами и налил коту молока в черепушку. После еды он втащил из сеней тяжелый сундук, набитый старым тряпьем и давними черновыми листками никому не нужных чужих челобитных, два дня назад откопанный из земли. Среди бумаг были запрятаны и заветные листы «Правды искренней».

Разбросав по избе ворох разного хлама, он стряхнул пыль с пожелтевших листков своей летописи и при свете свечи начал их разбирать.

Кот привычным прыжком вскочил к нему на загорбок и замурлыкал.

— Сиди, сиди там, молчи! — проворчал Томила.

Он придвинул ближе к себе листок бумаги и углубился в чтение.

«…Иные плетут: не смеешь-де ты, человече, на новое устроение жизни собой посягать. Что есть добро и что зло, о том бог печется. Не человечьим умишком и силами новый уряд на земле ко правде чинить. От дедов, дескать, заведено, а внуки того и помыслить не смеют, чтобы древность порушить. Мол, так все и будет идти, как от сотворения мира, — перечитывал Томила. — А ну-ка, робенький разум, размысли получше: были ль от сотворения мира удельны князья и куды они ныне делись? Как народились, так и растаяли в течение времени. А Русь была ль христианской державой прежде святого князя Владимира[198]? А где Перун? Куды делся?[199] И анператоров славных, и царства великие, и ложных богов, и капища их времена пожрали».

Дверь избы распахнулась.

Томила вздрогнул и, оглянувшись, ревниво сунул под стол исписанный лист. Кот недовольно спрыгнул с его шеи на пол. На пороге стоял Гаврила. Узнав хлебника, Томила привычным движением отбросил с лица нависшие волосы и отложил бумагу.

— Ты чтой-то, Иваныч? — с усмешкой спросил от двери Гаврила. — День божий, а ты со свечой! Аль по ком панихиду служишь?

Томила только теперь заметил, что рассвело.

— В древности был философ Диоген[200] премудрый, — также с усмешкой сказал он. — Тот философ, зажегши светец, ходил днем. И спрашивают его: «Пошто светец носишь?» А он: «Человека ищу!»

— А ты чего шаришь с огнем?

Томила загасил свечу.

— И я — человека. Свечу зажег да сижу. Мыслю, что истинный человек и сам на свет приберется. Вишь, не ошибся! — полушутя отозвался Томила.

— Слышь-ка, Иваныч, дело не в шутку, — прервал его хлебник. — Пошто в такой день сидишь дома? Тебя народ обрал составлять челобитье, а ты отрекся и в Земскую избу нейдешь. Я за тобой. Одолели нас большие да дворяне…

— Шум один в Земской избе: голова болит. Не пойду я больше туды, Левонтьич, — просто сказал Томила. — И не к чему: што на Москву писать? Правды искать? Есть правда в Москве у царя, да не про нас! Боярскую силу писаньем не сломишь! Видишь, наши махонькие дворянишки, да и то как взъершились!

— А куды же писать?

— Ты ворочайся пока в Земску избу, Левонтьич. Ужо приходи. Мы с тобою вместе рассудим, куды писать.

— А как же, Иваныч, нам с челобитьем? — растерянно спросил хлебник.

— Беда-то! Аль без Томилы грамотных нету? Напишут! Ступай, Левонтьич. А спросят — скажи: я недужен… Простыл али что…

Хлебник вышел, а Томила, собрав листки своей «Правды», ссыпал обратно в сундук и вытащил в сени.

— Нет, ныне не летопись, не челобитье к боярам — надо иное писать! Слышь, котище, настало, знать, время на все государство дерзать, дедов и прадедов старый порядок порушить… Чего ты вертишь хвостом, спину гнешь? Разумеешь, куды твой хозяин метит? Скажут, безумием обуян и гордыня заела?.. Ништо!.. Давай-ка писать ко всему народу… Послушаем, что народ ответит…

В первые дни своего пребывания во Пскове Иванка еще страшился, что люди владыки могут его схватить. Свержение воеводской власти не освободило ни дворянских холопов, ни монастырских трудников. Спор шел словно только между посадскими и воеводой, и будто все было лишь из-за хлеба. Потому, опасаясь жить у отца во «владычном» доме, где помещалась свечная лавка и куда Истома теперь был переведен сторожем, Иванка скрывался от власти Макария в доме Гаврилы. Кузя тоже почти все время свое проводил здесь. Когда он приехал в Порхов, мать уже оправилась от болезни, и, хотя, отправляя мужа и сына во Псков, она просила их поспешить назад, — они не спешили.