Валентин Иванов - Златая цепь времен Страница 70

1965

ЗАМЕЧАНИЯ ДЛЯ РЕДАКТОРА (К «РУСИ ВЕЛИКОЙ»)

…В романе дан горизонтальный разрез определенного исторического момента по всему миру. Дело в том, что как история какой-либо одной страны, так и роман, написанные сугубо локально, обедняют прошлое. Читатель невольно путает эпохи, и так как ему всегда известнее современность или близкое прошлое, то он и сравнивает XVI век в России с XIX веком в Европе. Отсюда вопиющие искажения. Например, мало кому известно, что технический уровень России 1812 года не уступал европейскому, что русская армия, уступая наполеоновской численно во много раз, была вооружена, оснащена ничуть не хуже; а по боевой подготовке даже превосходила. Но мы судим по Крымской войне, когда уже проявилась техническая отсталость страны.

Мысль о необходимости, так сказать, «государственной» многоплановости исторического романа у меня старая. В «Повестях древних лет» и еще больше в «Руси изначальной» я начал ее осуществлять. В этой книге я взял еще шире.

Сейчас у нас большие достижения в археологии. Сейчас разрушено представление о «неграмотной» старой Руси. Сейчас летописные сведения в виде случайных для летописца упоминаниях о школах, о библиотеках, где «одних греческих книг было свыше тысячи» (!), уже не считаются недостоверными. Русь XI века получает иную, высокую оценку.

Но все это — достояние научных трудов, отдельных лекций, докладов. Широкие круги русских забыли даже такое, что авторы «Всеобщих историй», изданных в прошлом веке, безо всяких полемик, как очевидность, констатировали тот факт, что Русь в XI — XII веках была «самым культурным самым сильным государством в Европе».

Вот это-то я и хотел показать. И убежден — читатель меня отлично поймет. Хоть размах сильно уменьшен, а все же читатель увидит и услышит многое и о многом.

А жизнь никогда не была легкой.

1965

*

Уважаемый Юрий Андреевич[58], с опозданием прочел изданную АН «Историю романа». И, разумеется, все и со вниманием, относящееся к историческим книгам. Есть у нас странности, невольно подчиняясь которым я чувствую какую-то неловкость, благодаря Вас за оценку, за доброе отношение к моим книгам. Таков наш век — в мемуарах Гонкуров[59] прочел, что в то время у них даже полагалось благодарить критиков за хорошие отзывы. Вообще же, хотелось бы увидеться с Вами; жаль, что так складывается — ни Вы в Москву, ни я к Вам.

Хорош у Вас общий тон — благожелательный; даже там, где можно было б и размахнуться. Вы очень спокойны: вещь необычная. Где-то Гоголь, отзываясь о критике, говорил о «странной» раздражительности многих статей. «Странность» той эпохи была следствием необразованности критиков. Очень многие из них напоминали одессита из древнего анекдота: первый раз попав в Художественный театр, он вслух критикует актеров, дабы в нем не разгадали провинциала.

Сегодня есть и раздражительность, и невежество — последнее еще в большей степени, — но зато есть направление: очень твердо знают, кого хулить, кого славить. Я мало читал наших исторических романов, ибо построены они чаще всего на одном и том же скелете: все прошлое черно, — а коль пытаются светлить, то свет получается искусственный, электрический. Вообще же линия очернения нашего прошлого антиисторичная, антинаучная, начала чертиться в XIX веке, когда на костре борьбы с самодержавием сжигались и всенародные ценности.

Был такой самобытный философ В. Розанов, помнится такой его афоризм: «Коль судить по Фонвизину, то все мелкие дворяне Скотинины да Недоросли. Фонвизин, принадлежа придворной аристократии, смотрел с презреньем на провинциальных дворян. Но ведь на Альпы с Суворовым кто-то лазал!»

Наше положение, положение людей, пытающихся писать на исторические темы, знаете ли еще чем затруднено? Отсталостью представлений, сложившихся в XIX веке.

…Современные понятия об эволюции, генетика, биология, биохимия, атомная физика с ее особыми понятиями о пространстве… И прочее. Конечно, ответа на так называемые «роковые вопросы» нет и не может быть, но рамки раздвинулись, иные понятия стали суевериями… И коль говорить о тех коротеньких сроках — одна-две-три тысячи лет, — которыми мы занимаемся в литературе, то выходящие из-под иного пера фигуры, например диких славян, суть результат совершенной безграмотности автора.

Один из критиков упрекает меня за «Повести древних лет» — Новгорода еще не было. Это чушь, но звон идет. И дело не в Иванове, а в том, что Русь — не имеет истории: был город Глупов и ничего более. Поверьте, дело не в авторском моем самолюбии.

И вспоминаются слова Достоевского: «А власти, размахивая вслепую дубинкой, бьют по своим…»

8.VI.1966

*

Многоуважаемый Валериан Николаевич[60], так долго не отвечал на Ваше письмо по многим малым причинам и, коль быть искренним, главное — из-за большой значительности Вашего письма.

Отозваться простой благодарностью, следуя правилам вежливости, казалось мало. Вот и тянул. Так что не осудите слишком сурово.

На Византию я, когда писал «Русь изначальную», наткнулся как бы случайно. По свойствам характера моего я пишу без плана: что хочется сказать вроде знаю, а вот как? И форма приходит сама.

С «Русью изначальной» я знал, что кончу, должен кончить походом двенадцати сотен через Балканы на берег Эгейского моря. Это факт исторический, и меня поражала легкость самого рейда и его безнаказанность. Мне хотелось понять, почему этот поход прошел так легко, так безнаказанно. Хотелось понять. Чтобы понять, следовало заглянуть внутрь империи. Тут-то и пошло, и пошло. Были еще вопросы, почему христианство пришло столь поздно в Русь. И еще многое, целый клубок. До мелочей, до деталей. Например, возвращение двенадцати сотен с громадным обозом через горные места, через перевалы, через леса. Как можно насильно увлекать пленных? Шаг в сторону — и ушел, никакого конвоя не хватит.

Словом, сунул я голову во Второй Рим и вытащить назад не мог. Жадность одолела; и то хватаешь, и то. Да и понимаешь-то по-новому, недаром наша жизнь шла. Авторы были тогда интересные, а намеки милого мне Прокопия куда как понятны.

Меру я, конечно, не соблюдал. По объему хотя бы. Что за притча, книга о Руси, а наибольшая часть — Византия. Это весьма озадачивало редакторов, и рукопись шла трудно.

Из читателей меня никто не бранил, но некоторые, правда немногие, все ж сетовали: о Руси-де маловато по сравнению с Византией…

Но на читателей жаловаться мне не приходится никак. Забавно, что во многих библиотеках «Русь изначальная» исчезла. «Теряют». Библиотекарь рассказывает: «И люди серьезные. Приходят: потерял, так случилось, штрафуйте, виноват…»

А критики… Не нравится им, что мои русские не дикие. «Они ж были дикие, — мы, критики, знаем, а Иванов модернизирует, украшает». Что ж сделаешь тут?

11.XI.1966

*

Дорогой Дмитрий Иванович[61], большое Вам спасибо за добрый отзыв; хорошее читательское отношение к книге для нашего брата лучший подарок.

Вы говорите, что «Русь изначальная» не окончена. Это и верно, и не верно. Когда-то романы оканчивали свадьбой. Смерть или старость героя тоже завершают. Но ведь жизнь-то не кончается! И у меня невольно, без замысла, тем более — без какой-либо литературной теории, и получилось как в жизни.

Был такой польский романист Крашевский. Он изложил в романах историю чуть ли не всю своей Польши. У меня на такое не хватает легкости пера. Вообще-то было замечательно пройти столетие за столетием… Но мне для каждой книги нужен какой-то внутренний толчок, а вызывать его сам — не умею.

Если все будет благополучно, то в конце года, может быть, выйдет еще один мой исторический роман — о временах одиннадцатого века, о Руси молодых лет Владимира Мономаха. Годы эти были цветущие для Руси, но тогда уже жил и действовал дед Чингисхана…

7.VIII.1967.

*

Дорогой Георгий Семенович, «Русь Великая» моя… Словом, очень и очень понимаю любое сомнение, не только сомнение профессионала — вне канонов. А в остальном дело идет благополучно: читающие просто «нарушений канонов» не замечают.

А вот насчет «идеализации» дело отнюдь не просто. Такой вопрос угнетает своей сложностью. Здесь — монбланы предрассудков и всяческих условностей. Водопровод, канализации, телевизор, понимаемые, конечно, в самом широком смысле, суть ли абсолютны? Большее или меньшее их наличие прямо ли пропорционально счастью и развитию личности?

За последние года три я всё толкался в понятие «отчуждение». Помните этот термин? Он ведь разработан не только в части превращения работника в товар, но и в части стирания личности до вещи. Отчуждение есть кризис отношений с объективностью, искажение отношений с реальностью до такой степени, что человека, что личность превращают не в цель, а в средство, либо личность самопревращается в средство — одно стоит другого. Скупой рыцарь Пушкина, многие герои «Мертвых душ» и так далее суть разного рода фетишисты, «отчужденные», а некрасовская старуха, изготовившаяся к смерти до последней черточки: саван, полтина для попа — личность…