Пантелеймон Романов - Рассказы Страница 72

И он с облегчением вышел из спальни.

— Вот уж женское сословие, — сказал он, обращаясь с неловкой связанной улыбкой к Петру, — проехала, уморилась и расстроилась. Эти бабы чисто малые ребята: покричишь на них, успокоятся. Через две недели, говоришь, ученье-то начинается? — спросил он Петра.

— Да… Да мне раньше надо, — сказал Петр. Он сидел на стуле у окна и смотрел на улицу, где моросил мелкий осенний дождь, на грязную растоптанную дорогу улицы и на мокрые голые ракиты с опавшими на грязь листьями.

— Ну, давайте обедать, что ли! — крикнул Василий развязно веселым тоном, каким обыкновенно кричат хозяева после взаимной ссоры и состоявшегося примирения, когда в доме есть посторонний человек. И этим развязным и деланно веселым тоном хотят показать друг другу и гостю, что все хорошо, сейчас пообедают, а потом можно и на боковую, благо делать все равно нечего по такой погоде.

— Я сегодня пойду, — сказал Петр Василию после обеда.

Первая мысль, какая мелькнула у Василия при этом, была та, что дело улаживается неожиданно хорошо, если Петр уйдет. Но, чтобы не дать почувствовать это своему другу, он сейчас же закричал на него:

— Это еще что выдумал! Куда ты пойдешь? И думать не смей! Я так тебе рад, ты так меня разворошил, словно живой водой сбрызнул.

Он это говорил повышенно искренно, потому что раз Петр заговорил сейчас об отъезде, значит, он вообще недолго задержится. И при мысли об этом у Василия явилось искреннее желание быть ласковым и даже нежным с своим другом.

— Что тебе это в голову взбрело? — сказал он.

— Да, ну, что, у тебя тут гости будут, я для них человек посторонний… Говорить я не умею. И тебя связывать буду.

— Ерунда!.. Кто тебя заставляет говорить. А надоест, пойди в летнюю половину, тебе никто мешать там не будет, — сказал Василий.

К вечеру стали съезжаться гости — во френчах, в двубортных пиджаках и сапогах, с остриженными или по-стариковски намасленными волосами.

Василий уже не представлял Петра как студента первого Эм Ге У, как ему сначала понравилось было выговаривать. Он просто говорил:

— Мой знакомый, Петр Корноухов.

И уже не задерживался на нем, не рассказывал про него, что он будущая звезда, светило науки.

А тут, как нарочно, в глаза лезли грязные худые башмаки Петра среди начищенных сапог и штиблет гостей.

И поднималась против него глухая, мутная досада.

«Что он, в самом деле, не мог их почистить как-нибудь или тряпкой обтереть», — думал с досадой Василий и никак не мог оторвать глаз от грязных башмаков. Ему казалось, что все их видят и думают, что это его родня.

И он замечал, что когда он знакомил Петра с новыми гостями, то жена, весело и преувеличенно оживленно, как полагается хозяйке, смеявшаяся на своем конце стола, как-то вдруг напряженно замолкала, как будто боялась, что Василий скажет:

«Студент первого Эм Ге У».

Пока еще не начинался ужин, гости несколько связанно сидели или, когда кто-нибудь заговаривал о чем-нибудь, собирались около него и стоя слушали как будто с большим интересом, но на самом деле для того, чтобы не торчать до ужина в неопределенном положении, раз свои разговоры не налаживались. Или же с особенным интересом осматривали письменный стол хозяина, как будто никогда не видали таких вещей. А хозяин, точно именинник, улыбался, утирал комочком платка сразу же вспотевший лоб и показывал свой стол, отодвигая и задвигая ящички.

Но сколько он ни развлекал гостей, он никак не мог отвлечься мыслью от Петра и каждую минуту помнил о нем. Его раздражало то, что Петр сел почему-то около самого стола, на который уже накрывали ужин, и сидел молча. Хоть бы он ушел, что ли.

Потом Петр, когда Степанида в своем праздничном, высоко, под самые груди, подпоясанном сарафане ставила перед ним прибор, и он уже явно мешал, встал и ушел на летнюю половину.

Жена проводила его тревожным взглядом. Эта тревога передалась и Василию. Он увидел, что жена смотрит на него, и от этого потерял нить разговора с своей соседкой.

Что могут подумать гости? Сидел, сидел какой-то молча, потом ушел. Может быть, обиделся. А, может быть, увидел буржуазную обстановку и разговоры, в которых на протяжении часа ни разу никто не сказал ни слова об Октябрьской революции, хотя половина сидевших — коммунисты. Послушал это, а теперь сидит там один, думает, какая тут компанейка собралась.

Сам-то, конечно, он знал Петра, знал, что это безобидный, прекрасный человек, редкий товарищ. Но ведь гостям так думать не закажешь.

Конечно, ежели бы у Петра были новые башмаки, тужурка с кантами, носовой платок в руках, а сам бы он сидел и занимал гостей рассказами про науку, тогда бы Василий с восторгом представлял его всем:

«Студент первого Эм Ге У, такой-то!»

Тогда бы и гости с почтением слушали его и о звездах, и о козявках, и о чем угодно. Тогда он был бы украшением вечера. А сейчас, слава богу, что молчит. А теперь ушел почему-то.

Василий под предлогом желания узнать об ужине прошел на летнюю половину.

Петр одиноко сидел у стола на табуретке, положив ногу на ногу, и чертил ногтем по столу.

— Надоели эти гости, — сказал как-то виновато Василий, присев около Петра на другую табуретку. — Болтают, болтают, — никакого интересу. Так ты меня было разворошил хорошо, а эти приехали, теперь опять — мелкобуржуазная стихия. А отстраниться неловко — родня. Скажут: зазнался, вот и приходится воловодиться с ними. Тебе уж скушно небось стало?

— Нет, ничего, — ответил Петр, — да я как-то не умею.

— Ну, ужинать-то приходи, а то неловко, — сказал Василий, вставая. — Вот завтра с тобой отведем душу, поговорим.

И он ушел.

Потом сели за ужин. Зазвенели рюмки, потянулись к бутылкам через стол руки, и все сразу стали веселы, естественны и оживленны.

Когда Степанида обносила всех заливным поросенком, то хозяйка, следя с своего места, уговаривала гостей брать побольше и кричала Степаниде, чтобы она дрожалочки побольше клала. И только когда очередь доходила до Петра, она смотрела молча, точно ее раздражало, что он тоже себе с вилкой лезет.

Она только и думала о том, чтобы он поел поскорее и ушел опять в летнюю горницу. А когда поужинали и Петр действительно ушел, она не могла не отметить, какой он невежа: не посидел, не поговорил после ужина, а отвалился и по-ошел себе.

После ужина женская половина гостей, развеселившись, побежала было на летнюю половину для выкладывания своих секретов, но, вбежав, увидела сидящего там мужчину и, сбавив веселья, заговорила, переглядываясь и осматриваясь перед зеркальцем.

Пришедшая вслед хозяйка взяла было веселый, кокетливый тон, но увидела Петра и, незаметно возведя глаза к потолку, пожала плечами и вздохнула вздохом отчаяния, показывая гостям, что никуда нельзя уйти от этого человека.

Вечер был хорош, гости остались довольны, все хвалили обстановку и хозяина называли помещиком, что ему, видно, нравилось.

Но не было полного удовлетворения, потому что в общее настроение клином врезался этот незваный и непрошеный гость, оборванный и молчаливый.

А Василий, встречаясь с женой где-нибудь в сенцах, по ее молчанию чувствовал, что у нее кипит против него злоба и что завтра будет хороший разговор!

Когда Василий сидел в первый вечер с Петром, у него явилось желание пригреть своего друга, удержать у себя на все две недели, потом дать денег, напечь на дорогу лепешек и всего прочего и отвезти на станцию на своей паре вороных.

Но деньги были у жены. И если взять для того, чтобы дать приятелю, она такую пыль поднимет, что не обрадуешься. Да еще при Петре. Тот, конечно, ничего не скажет, но, наверное, подумает:

«Ого, в какую буржуазную лужу сел!»

О лепешках и всем прочем говорить было нечего. Какие тут к черту лепешки, когда она как тигр носится. Хоть бы как-нибудь незаметно на лошадях-то отправить, чтобы малому не пришлось до станции пехтурой переть в худых башмаках.

— А может, еще погостишь? — спросил Василий, входя на летнюю половину, где сидел Петр. И даже задержал дыхание, ожидая ответа.

— Нет, поеду нынче, — сказал Петр, с какой-то несвободой отвечая своему другу и не глядя на него. Он, как и вчера, занялся очень внимательно углом стола и водил по нему ногтем.

— Ну, давай бог, как говорили старики, — сказал Василий. — Великое, брат, дело. Брюхо-то набивать всякий может, а вот ради науки нашей пролетарской постараться, — это редкость. Таких бы людей надо на первое место ставить. Вот, мол, ничего для себя не ищет, фасону не задает, а, может, целые поколения Красной республики будут жить этим самым, что он наработает, потому что это звезда. А ведь у нас как: ежели ты ходишь тихо, скромно, ни на кого не орешь, а работаешь, скажем, на пользу человечества там, так на тебя как на юродивого смотрят, того и гляди краюшечку хлебца тебе подадут. Да это еще хорошо хлебца-то, значит, как убогого тебя пожалели, а то еще наорут на тебя. Не понимают! А уж эти бабы, пропади они пропадом, эти так засосут, что сам не заметишь, как на манер Тит Титыча будешь.