Натан Щаранский - Не убоюсь зла Страница 74

- Это наглая клевета! Смерть изменнику! - и спокойствие вновь возвращается ко мне.

Какой-то тип подлетает прямо к барьеру и, слегка придерживаемый старшинами, орет, размахивая кулаками перед моим лицом:

- Щаранский! Мы не станем терпеть таких предателей, как ты!

Видимо, по замыслу авторов сценария, это кульминационный момент: "взрыв народного гнева" в суде. Но и для меня это высшая точка процесса: Авиталь - со мной. Я отвечаю им всем надменной торжествующей улыбкой. Меня ведь охраняют не старшины - меня охраняет Авиталь.

Когда сцена народного негодования завершается, Солонин задает мне вопрос:

- Вы утверждали, что не занимались тайным распространением клеветы, однако только что все мы видели, как вы в условиях конспирации даете интервью, в котором клевещете на СССР. Что вы можете сказать по этому поводу?

- Во-первых, я утверждал и утверждаю, что вся информация, которую я передавал на Запад, предназначалась исключительно для открытого использования, - отвечаю я. - Интервью, заснятое для показа по телевидению, - лучшее доказательство этому. Ну а то, что людям, которые это интервью брали, пришлось прятать пленку до вывоза ее из СССР, говорит не о закрытом характере нашей деятельности, а о закрытости советского общества. Во-вторых, ни одно из моих заявлений, сделанных тогда, не является клеветническим: я ведь рассказываю о конкретных фактах, связанных с реально существующими людьми - евреями и немцами, добивающимися выезда из СССР. Материалы моего дела подтверждают, что все, о чем я говорил, действительно имело место. Кроме того, отвечая на вопрос о немецкой эмиграции, я сказал, что по крайней мере десять тысяч человек выразили желание переселиться в ФРГ. Я недаром настаивал в своем ходатайстве на приобщении к делу официальных справок об эмиграции немцев: ведь только в семьдесят шестом году количество выехавших превысило эту цифру - иными словами, то число, которое я назвал в интервью, занижено. Не хотите ли вы сказать, что, обвиняя меня в "клеветнических измышлениях о положении национальных меньшинств", вы имеете в виду этот факт - преуменьшение мной масштабов немецкой эмиграции из СССР?

Я ожидаю, что сейчас мы перейдем к обсуждению других документов, но судья неожиданно заявляет:

- Объявляется часовой перерыв, чтобы прокурор и обвиняемый могли подготовиться к выступлениям.

- К каким выступлениям? - спрашиваю я, ничего не понимая.

- К обвинительной и защитительной речам.

Вот так сюрприз! А я-то думал, что у меня впереди еще несколько дней! Даже простой перечень использованных против меня материалов займет несколько судебных заседаний!

В перерыве пытаюсь обдумать свою речь, но ничего не получается: никак не удается сосредоточиться. Не могу простить себе допущенную глупость: полтора года готовился к процессу, три с половиной месяца изучал материалы, а защитительную речь так и не написал! Может, сказать им, что не готов - не предупредили своевременно, выступлю завтра? Нет, не годится. Где гарантия, что брата снова пустят в зал? Мысль о том, что Леня здесь, что я сейчас смогу сказать ему очень многое, меня вдруг успокаивает. Да что мне, собственно, готовиться! Дело я знаю лучше кого бы то ни было. Скажу главное.

Мне приходит в голову такое соображение: первым будет выступать прокурор. Я же в своей речи проанализирую его аргументы и один за другим опровергну их.

Но меня ожидает глубокое разочарование: никаких аргументов я от Солонина не услышу, он вообще проигнорирует все, что было на суде, а начнет... с лекции о международном положении.

Подойдя к прокурорской трибуне, Солонин ставит перед собой стакан с водой и, взяв в руки толстенную пачку машинописных листов, начинает торжественно читать текст своего выступления. Продолжается лекция часа полтора, с десятиминутным перерывом. Он говорит о преследовании негров в США и ЮАР, ирландцев в Англии, арабов в Израиле, о том, что капитализм, отличительные черты которого - безработица, наркомания и проституция, пытается укрепить свои позиции с помощью войн - горячих и холодных: горячих - во Вьетнаме и на Ближнем Востоке, холодных - против стран социалистического лагеря, прежде всего против СССР. Пропагандистские кампании в этой войне следуют одна за другой: операция "Солженицын", операция "Сахаров", теперь - операция "Щаранский" ("В хорошее общество попал!" - думаю я). Далее прокурор останавливается на происках мирового сионизма. Об Израиле он говорит, что это не страна, а военный лагерь; экономика разрушена; в государстве религиозный террор. ("Суббота - это траурная минута молчания, протяженностью двадцать четыре часа", -запомнилась мне такая его метафора.) Израилю нужно пушечное мясо, чтобы угнетать другие народы, завоевывать новые территории, - потому-то мировой сионизм и объединил свои силы в борьбе за советских евреев. Далее Солонин описывает ситуацию внутри СССР, долго вещает о преимуществах жизни при социализме и в какой-то момент переходит к моему делу. Но что это?! Он просто читает слово в слово обвинительное заключение, предъявленное мне до суда! И все. Ни анализа документов, ни ссылок на показания свидетелей, ни попыток защищать Липавского, Рябского и других, уличенных мной во лжи, -ничего! Как будто суда и не было.

Дочитав текст обвинения, прокурор вновь возвращается к международному положению, говорит о преступных связях между империалистическими спецслужбами, сионистскими организациями и их пособниками в СССР. По ходу доклада он приводит высказывания Ленина и Дзержинского, Брежнева и Мартина Лютера Кинга...

- Прежде чем показывать на меня пальцем, отмой его! - цитирует Солонин Бенджамена Франклина и... направляет в мою сторону указательный палец. Я смеюсь.

Заканчивает прокурор свою речь такими словами:

- За свою преступную деятельность Щаранский безусловно заслуживает высшей меры наказания. Но учитывая его возраст и то, что ранее он не был судим, государственное обвинение считает возможным ограничиться пятнадцатью годами заключения с отбытием первых трех лет в тюрьме.

Кто-то кричит из зала:

- Мало! Пожизненное ему, пожизненное!

Объявляется двадцатиминутный перерыв.

Что же мне сейчас делать? Вступить в дискуссию о международном положении? Смешно. Анализировать свидетельские показания и документы? Но речь прокурора, при всей ее бессодержательности, возвела мое дело на определенный политический уровень, и я чувствую себя обязанным принять вызов.

Так и не решив толком, с чего начать свою защитительную речь, я вхожу в зал суда. Ловлю взгляд брата - и забываю все свои сомнения. Я должен обращаться к нему, к маме, к Авитали, к моим друзьям, к моему народу.

- Передо мной стоит вроде бы безнадежная задача, - начинаю я. -Казалось бы, бессмысленно выступать в суде, где все предрешено заранее, защищаться от обвинения в шпионаже, хотя приговор был вынесен еще до моего ареста официальным государственным органом - "Известиями", выступать перед специально подобранными зрителями...

Тут в зале раздаются крики:

- Клевета!

- Ложь!

Я делаю паузу и выжидательно смотрю на судью. Тот быстро реагирует:

- Прекратить шум в зале!

- ...выступать перед теми, кто пришел сюда по спецпропускам, перед людьми, единственная обязанность которых - встретить аплодисментами предрешенный приговор. Тем не менее обвинение, предъявленное мне сегодня и касающееся так или иначе всех еврейских активистов в СССР, а по существу -всего моего народа, так серьезно, что я не считаю себя вправе оставить его без ответа. Да, в современном мире, как указал сегодня прокурор, противоборствуют две социальные системы. Однако невозможно свести все международные события только к этому; существует, к примеру, и такой процесс, как борьба народов за свое национальное освобождение, за право жить в соответствии со своими культурными и религиозными традициями, за право жить в собственном государстве.

Далее вкратце говорю об истории сионизма; о том, как Герцль под влиянием дела Дрейфуса пришел к мысли о необходимости создания еврейского государства; о том, что в борьбе за эту идею приняли участие евреи из разных стран, в том числе и из России; о процессе врачей и антисемитизме пятидесятых годов, лишившем наш народ последних иллюзий; о Шестидневной войне, в которой Израиль отстоял свое право на существование, - событии, приведшем к подъему национальных чувств советских евреев.

После этой преамбулы я начинаю отвечать прокурору по существу дела.

- Конечно, я мог бы долго вести дискуссию с представителем обвинения по поводу того, где больше нарушаются права человека: в СССР или в Америке, ЮАР или в Израиле, - но хочу заметить, что судят меня не за преследования негров или арабов. Я обвиняюсь в том, что оказывал помощь капиталистическим государствам в проведении враждебной деятельности против СССР. Для того, чтобы доказать это, нашу открытую деятельность по информированию мировой общественности квалифицировали как тайную, конспиративную и - что особенно существенно для обвинения - инспирированную и направлявшуюся западной разведкой. Наше общение с друзьями из-за рубежа не могло считаться "конспиративным" хотя бы потому, что западная пресса, как правило, заранее сообщала о том, что одной из целей поездки того или иного сенатора или конгрессмена в Москву были встречи с отказниками. Остановлюсь на вопросе, откуда и кем направлялась наша деятельность. Немало эпизодов инкриминируются мне по этому пункту обвинения, но лишь о двух говорится, что мы, еврейские активисты, действовали в них по заданию из-за рубежа. Первый связан с сенатором Бруком, который, как показывает Липавский, привез в Москву по просьбе сенатора Джексона черновик заявления в поддержку его поправки. Джексону это якобы было необходимо для успеха его предвыборной кампании в канун президентских выборов, а я будто бы эту заявку выполнил: собрал подписи и вернул заявление Бруку.