Пантелеймон Романов - Рассказы Страница 75

Понимаешь, в чем дело: для того чтобы человеку быть мудрым и принимать дары жизни, как редкое чудо, ему необходимо терять. Тогда в нем, вместе со щемящей болью печали, просыпается то, что спало и не видело жизни. А ты знаешь, если у человека раскроются глаза, с какой силой он может увидеть жизнь!.. Если бы тебе дать эту силу, то ты снова оделся бы корой и поднялся бы к самому небу. Вот какова эта сила.

Но так чувствовать и видеть мир человеку дано только в редкие моменты. А иным и совсем не дано.

Ты смотри когда-нибудь повнимательнее на лица, когда мимо тебя по тропинке идут, возвращаясь из города, потные люди с узелками и корзинами провизии. В особенности посмотри на женщин, на тех, которые одеты побогаче. Что ты в них увидишь? Обрати внимание на то, как смотрят их глаза… Как они смотрят! По равнодушным взглядам ты прежде всего увидишь, что самое ценное для них — это твердая опора в жизни. Они ее имеют, и больше им не нужно ничего.

Все силы их ушли на нее. Вот на этом-то мы и попадаемся. Продаем за нее то, что не имеет цены.

Ох, эта твердая опора… Вот ты тоже ведь твердая опора… а что в тебе есть? Сухое, без тепла и жизни дерево, которое торчит из земли, пока (ты уж извини меня, я говорю это для примера), пока тебя не выкорчуют и не бросят в печку. Тогда ты кого-нибудь еще согреешь хоть на один час.

И они все такие, что стремятся только к твердой опоре и хватаются за нее прежде всего и главнее всего.

Но ты понимаешь, какая охватывает радость, когда у человека раскроются глаза души его, и он вдруг бросает все! Бросает ради того, что он нашел, как нечаянное чудо, как редкое сокровище, которое, прежде видя, не видел.

Это вот та самая радость, старик, от которой люди плачут. И только через эти слезы изредка узнают что-то о своей душе, которую забыли…

Душу забыли, старик… Оттого и потеряли то, чем могли бы владеть всегда, а не в редкие только моменты.

А все потому, что серьезные мы люди. Детского побольше носить бы в себе…

Солнце село. По спокойной глади реки на глубоком месте ходят круги, и выплескивается мелкая рыба. Я, обняв одной рукой пень, задумался и смотрю вдаль, на луга и на рассеянные за ними деревни.

— Милый старик, — говорю я, — ты все-таки был свидетелем одной из редких минут. И я тебе обещаю, что, вероятно, завтра я приду опять к тебе сюда и вместе с тобой прочту одно письмо. Я думаю, что завтра я его уже получу.

Даю тебе слово, что я не распечатаю его раньше, чем приду сюда.

Завтра ты будешь свидетелем того счастья, о котором я тебе говорил. Оно бывает, когда человек поживет с твердой опорой, а потом, как прозревший слепой, со слезами радости увидит другое.

И не в личном счастье, то есть не в довольстве тут дело, старик, а в том, что если у человека это бывает, то у него появляются совсем другое зрение и слух. Его душа в это время начинает слышать то, чего не слышала никогда…

Письмо в узком, твердом конверте…

Я прижимаю его к груди, как будто я сомневался в том, что получу его.

Нет! Когда женщина находит то, что открывается ей, как дивное откровение, сомневаться в этом нельзя.

— Вот видишь, старина, я сдержал свое слово: нераспечатанное, смотри, говорю я, показывая пню конверт. — А ты скоро приобретешь большую мудрость, если у тебя перед глазами будет проходить человеческая судьба. Смотреть со стороны за судьбой человека, это дает кое-что от мудрости. В особенности, когда ты видишь его в печали и в радости. Человек между этими двумя точками, старик. И чем больше они удалены друг от друга, тем больше человек.

Вот какие дела-то…

Я сажусь за пень, глажу его по ободранному боку рукой и думаю о том, что еще вчера я сам был с ободранным боком…

Мне не хочется распечатывать конверт, чтобы дольше пожить этими минутами, когда уже обладаешь счастьем, оно у тебя в руках, но ты его не знаешь в подробностях.

— Ну, так и быть… Вот этот клочок конверта я засуну тебе за кору. Ты сохрани его на память о человеческом счастье. И вслушайся получше в эти слова:

«О человеческом счастье…»

Вот что она мне написала:

«Мой милый, мой нежный друг! Я благословляю судьбу за то, что она дала мне пережить, когда я встретилась с вами, и мы потом стояли на лестнице.

Все прошлое всколыхнулось в моей душе и наполнило ее до краев блаженством такой остроты, какого я не знала никогда…

Сокровище мое родное! Когда я увидела тебя, услышала твой голос, который я так любила, — все встало передо мной в неповторимой живости.

Все, все помню!

И эту ослепительно-прекрасную грозу, и нашу тропинку в Серебряном Бору, и поздние вечера, когда мы с ветками сирени возвращались оттуда. В автобусе № 4… В окна навстречу рвался влажный ветер с полей и играл моими волосами.

Все помню, до последней мелочи. Но память об этой грозе не умрет у меня никогда… Помню, как мы выбежали на площадку лестницы и оба вскрикнули при виде надвинувшейся черной грозовой тучи с зловещими желтыми подпалинами. Такой страшной тучи я не видела никогда. Но у меня была только нетерпеливая радость при виде ее. Мне казалось, что от ее грозного приближения увеличивалась наша с вами слитность, как будто мы хотели вместе сжаться перед какой-то опасностью.

И первые порывы ветра в открытое окно, и запах дождя от капель, упавших на рукав вашего костюма… Все помню!

И мне сейчас так мучительно сладко, так тоскливо прекрасно, что я плачу… Стою у окна, прижав платок к губам, глаза мои заволоклись слезами, они капают мне на руки. Но я не хотела бы сдерживать их.

Высшей радости, чем эти слезы, я не знала…»

— Вот, старина, она поняла. Это как раз то, что бывает, когда у человека раскрывается душа и начинает слышать то, что в обыкновенное время не слышит никогда.

Ты не подумай, что это пустой сентимент. Все зависит от того, чего стоит твоя душа. Если она у тебя пустая и из нее ничего не рождается, кроме маленькой радости «личного счастья», это будет пустой сентимент.

А есть души, у которых от слез вырываются песни такой живительной и возвышающей душу скорби, что человек хранит их целыми столетиями, и целые поколения живут ими…

Все, милый друг, идет от того, сколько ты сам стоишь…

Все от этого.

«…А помните этот сумрак в комнате? И букет полевых цветов, стоявший у меня на столе перед диваном?

Вы взяли его, подставили под дождь. И в комнате сразу запахло лугом и травой.

А на лаковую поверхность стола падали капли…

Это было в какой-то праздник, и я забыла купить провизии.

В буфете нашелся только голый кусок сыра. Мы, проголодавшись, смеялись и резали его друг другу по кусочку.

Я даже помню, в каком я тогда была платье: в белом, с туманными сиреневыми цветами по нем.

И вы знаете, когда мое сердце впервые раскрылось перед вами?.. Когда мы входили в комнату, и я услышала запах дождевых капель на ваших рукавах и еще запах мокрых цветов.

А потом… потом все кончилось… Вы заходили ко мне без той нетерпеливой радости, как прежде, когда я открывала вам дверь, мы оба бегом бежали в мою комнату и бросались друг к другу с невыразимой радостью новизны ощущения нашей близости. Кончилось…

Вы уже больше молчали, сидя около меня на диване. И у меня было такое впечатление, как будто вы исполняли какую-то скучную обязанность…»

— Вот здесь она права, старик. Это правда, так было. Дай ты человеку самое высшее сокровище, которым бы он прочно владел изо дня в день, — и сокровище это умрет для него. Натянувшиеся в первые мгновения до высшего напряжения струны в душе скоро ослабеют, обвиснут и перестанут издавать звуки.

Ну, что сделать, чтобы у нас не спускались колки в душе, как в скрипке? Что?

Есть, конечно, люди, у которых строй держится. В них что-то постоянно живет, отчего колки у них не спускаются. Это вот те люди, о которых помнят целые поколения.

Но их мало. Очень мало, старик…

Отсюда бедность и убогость души, когда человек не может жить своей силой. Он чувствует себя одиноким и из боязни одиночества готов на такую жизнь, от которой его душа перестанет звучать уже навеки.

Это страшная вещь, старик…

«…А после вашего ухода я подходила к зеркалу и почему-то долго смотрела на свое лицо.

И часто, в долгие осенние вечера, вернувшись после тяжелой работы дня, я напрасно ждала вас, сидя на диване.

Я вставала с дивана, положив сцепленные руки на голову, стояла несколько времени, потом обводила взглядом свою пустую комнату и, вздохнув, роняла руки.

„Что же, — думала я, — сколько впереди еще таких холодных осенних вечеров…“

А за ними что?

И не лучше ли поступиться, отказавшись от настоящего, редкого, что вырывает из души слезы, найти какую-нибудь спокойную и прочную опору в жизни. Такую скромную, бедную душу, которая, может быть, по своей бедности не уйдет от тебя никуда…