Алексей Писемский - Взбаламученное море Страница 76

– Ступай в сторону.

Старик встал и отошел в сторону.

– А кто еще? Кто еще был зачинщиком? – обратился исправник опять к толпе.

– Я-с! – отозвался сам один из мужиков.

– В сторону!

Мужик отошел и встал.

– Кто еще? – продолжал опять исправник.

Варегин рвал у себя из бороды волосы.

Толпа перешептывалась между собой.

– Да кто еще? – послышался шопот.

– У Матрены они приставали! – ответил чей-то один голос.

– Давайте Матрену сюда! – крикнул исправник, подслушав эти слова.

Двое мужиков пошли за Матреной, и вслед же затем раздался пронзительный крик на всю усадьбу.

– Батюшки, виновата!.. виновата! – кричала Матрена, выгибаясь всем телом, между тем как двое мужиков тащили ее.

– Давай ее сюда! – проговорил исправник.

Матрену подтащили к нему.

– Приставал у тебя, как вот его, – Михайла, что ли?

– Приставал, батюшка!.. приставал!.. – отвечала она поспешно.

– Михайла и барин?

– Оба, батюшка, оба!

– Что ж они говорили?

– По всей, говорят, России ходим, – сомущаем народ.

– Где ж они теперь?

– Не знаю, батюшка.

– Врешь, бестия! – закричал исправник.

– Не знаю, батюшка!.. не знаю!.. – заревела почти в отчаянии Матрена: – все расскажу тебе!

– Ну, рассказывай. Давно ли они были у тебя?

– С месяц, батюшка.

– Что ж они делали?

– Пили они, батюшка, все три дня, что ни были.

– Ну?

– Молоденький-то, тот все шутил со мной!

– С экой-то стервой?

– Да, батюшка, и сам-то он нехороший такой; и на барина-то не похож!

Варегин в это время встал и ушел в горницы.

– Поедемте лучше ко мне, – сказал он Софи и Бакланову. – тут исправник будет производить следствие и приведет все в порядок.

– Ах, да, поедемте, monsieur Варегин, пожалуйста, – говорила Софи, чуть не целуя его.

Вслед затем они все прошли садом и только что сели в поданный Варегина экипаж, как из усадьбы раздались пронзительные вопли.

Это исправник пробирал, с одной стороны, неженку старостина сына за батьку, при чем оба они кричали, а с другой стороны – Матрену, которая только и вопила: – «Шут им дьяволам! шут! Вот их бы так!»

– Пошел скорей! – крикнул Варегин кучеру. – А ведь есть господа, – продолжал он, обращаясь к Бакланову: – которые радуются этой бестолочи… Готовы даже подстрекать ее на народ… Движение здорового общественного организма в этом видят… Не подлость ли, я вас спрашиваю, кровью этих детей омывать свои безумные фантазии!..

– Ужасно! – подтвердил в свою очередь и Бакланов.

14. Изобличение

Друзья наши, проехав Ковригинское поле, сейчас же очутились в свежем, спокойном лесу.

Софи все это время смотрела на серьезное Варегина, на его голубые, спокойные глаза, на его запыленные бакенбарды. Не давая себе отчета – почему и отчего, она чувствовала в одно и то же время страх и уважение к нему.

Бакланов между тем припоминал те мириады фраз, которые раздавались около него в Петербурге, – фраз, против которых он сначала ратовал, а потом и сам стал повторять их.

Голос Варегина разбудил наконец их обоих от их собственных мыслей.

– Вот и мое пепелище! – сказал он.

Перед домом, в небольшом садике, два мальчика и две девочки рылись в земле.

Самый дом, или, скорее, большая крестьянская изба, был разделен на две половины: в одной жил сам хозяин, а в другой – дети.

В комнатах было чрезвычайно чисто и просто: дубовый обеденный стол, ситцевая мебель, термометр и барометр на стене.

– Милости просим! – сказал Варегин, вводя своих гостей.

Вошла красивая крестьянская женщина в белой рубашке и опрятном сарафане.

Варегин велел ей подавать обед.

Когда стали садиться за стол, он отнесся к Софи:

– Не угодно ли вам занять место хозяйки?

Софи села.

– А вот эту команду позвольте ко мне, – продолжал Варегин, передвигая к себе приборы всех четверых детей: – всем бы они народ исправный, да сами резать еще не умеют.

И вслед затем он начал им резать.

Дети, как маленькие голубятки, смотрели ему в рот и на руки.

Бакланов при этом вспомнил своих детей и незаметно вздохнул.

– Вы давно лишились вашей супруги? – спросила Софи хозяина.

– Да в тот же год, как и из службы выгнали: почти вместе получил эти два удовольствия.

– Вам недаром судьба такие испытания посылает. Она знает, что вы крепыш и выдержите, – сказал ему Бакланов.

– Никакой тут нет судьбы: в первом случае российская глупость, а во втором – петербургский климат, – отвечал Варегин.

После обеда Софи ушла с детьми погулять в поле, а приятели сели у открытого окна пить кофе…

– Вы не думаете жениться, Варегин? – сказал Бакланов.

– При детях-то? – спросил тот.

– Да при детях обыкновенно и женятся, чтобы мать им дать.

– Дети такое нежное и хрупкое существо, что требуют всей нежности человеческого сердца, а это возможно только в родителях, которые обыкновенно органически к ним бывают привязаны.

– Но мачеха будет любить их из любви к вам.

– Н-ну! – произнес Варегин: – я в эти тонкие чувства, признаюсь, не очень верю; их обыкновенно достанет только месяца на два после брака.

Друзья на несколько времени после того замолкли.

– А эта красивая женщина, которая подавала нам обедать, на каком положении? – спросил Бакланов.

Варегин улыбнулся.

– Вы все по себе судите? – сказал он. – А вот кстати за откровенность откровенностью отплачу: в каких вы отношениях с этой госпожой, кузиной, что ли, вашей?

Бакланов очень сконфузился.

– Я ей родня… – пробормотал он.

– Я это потому вас спрашиваю, – продолжал Варегин: – что мне мужики на сходке говорили: «Вот-де, говорят, мало что сама приехала, да и любовника еще своего привезла!»

– Им-то, скотам, что за дело! – проговорил Бакланов и потом, помолчав, прибавил: – конечно, в этом случае скрываться перед вами не стану…

– Ну, а жена-то как же, а? – спросил с улыбкою Варегин.

– Жена у меня такая холодная и спокойная женщина, что ей решительно все равно.

– Все равно, что вы живете с любовницей? – повторил Варегин.

– Я не то, что живу… – отвечал, начиная теряться Бакланов: – жить постоянно таким образом я не намерен и, как вот все это поустроится, опять возвращусь к семейству.

– Что ж такое поустроится? – допрашивал Варегин.

Бакланов окончательно сконфузился.

– Там… дела разные… – отвечал он как-то неопределенно.

Варегин не спускал с него внимательных глаз.

– Все это, друг любезный, – начал Бакланов после нескольких минут довольно неловкого молчания: – я сам очень хорошо вижу и понимаю, но что делать – затянулся, любовь!

– Э, вздор какой! – перебил с сердцем Варегин.

– Как вздор?.. Неужели ты не веришь в любовь?

– Разумеется, кто ж в нее поверит… Одно только баловство и обманывание самого себя, а между тем у вас есть дети, а перед этою обязанностью, я думаю, все другие мелкие страстишки должны замолкнуть.

– Я детей и люблю, а разлюбил только жену.

– Да ведь и все не целую жизнь пылают к женам страстью, а руководствуются в этом случае чувством дружбы, уважения к женщине, – чувством наконец собственного долга.

– Хорошо чувство дружбы! – воскликнул Бакланов. – Ты знаешь ли, – прибавил он уже полушопотом: – что я последнее время говорить не мог без злобы с женой, звука шагов ее слышать без ужаса.

– Что ж, она нехорошая разве женщина?

– Напротив, ангел по душе и собой красива.

– Так отчего же?

– А оттого… Я, например, человек вовсе не злой, а бывали минуты, когда готов был совершить преступление и убить ее.

– Господи помилуй! – воскликнул Варегин.

– Да, да! – повторил Бакланов.

Варегин несколько минут усмехался про себя.

– Никогда бы вы никакого преступления не совершили, – проговорил он: – и, вероятно, к этой госпоже получите точно такое же чувство, потому что вся ваша любовь и нелюбовь есть не что иное, как развращенное воображение и стремление к чувственному разнообразию…

Замечание это было слишком верно. Бакланов почесал у себя только в затылке.

– Никогда я к этой женщине не чувствовал ничего подобного, – проговорил он глухим голосом.

– Ну, так будете чувствовать! – сказал спокойно Варегин.

– Может быть, – отвечал Бакланов.

Он заметно обиделся.

– Все это я говорю, опять повторяю, – продолжал Варегин: – потому, что мужики прямо сказали: «мы, говорят, его изобьем, если он командовать нами начнет».

– Да я никем и не командую, – отвечал, как бы оправдываясь, Бакланов: – наконец я и совсем могу уехать к себе в имение.

– Это, я полагаю, самое лучшее!

– Для спокойствия этой женщины уеду…

– Для спокойствия этой женщины уезжайте! – повторил Варегин.

Едва заметная усмешка пробегала в это время у него по лицу.

Софи наконец возвратилась с детьми с прогулки.

– Не пора ли нам? – спросила она.

– Теперь можете ехать-с; все уж, вероятно, утихло, – отвечал Варегин.