Михаил Пришвин - Цвет и крест Страница 76

Вокруг юрты, прислонившись спинами к подушкам, сидят, пьют кумыс киргизы-охотники, и среди них на самом почетном месте сидит, пьет кумыс и ест кувардок из жеребенка сам главный любитель орлиной охоты, владелец пяти тысяч голов лошадей, наш почетный гость, царь степной Мамырхан. Он глаз не сводит с орла, и чуть он успокоился, делает знак, и киргиз дернет за веревочку.

Напились охотники кумысу, наелись баранины, улеглись спать, но и тут нет покоя орлу: кому по своей нужде выйти из юрты, проходя, дернет за веревочку, и орел на пол-юрты взмахнет крыльями; кому забота на душе и выходит проверить, все ли целы бараны, не крадутся ли волки к ним, проходя мимо орла, дернет за веревочку. И кто, даже с боку на бок перевертываясь, заметил в покое орла, хлестнет по веревке нагайкой. Так проходит и день, и два. Задерганный, слепой и голодный, орел еле-еле сидит, нахохлился, распустил перья, вот-вот упадет и будет висеть на веревке, как дохлая курица. Тогда снимают с глаз его кожаную коронку и покажут – только покажут! – кусочек мяса. А потом опять оставят орла и это мясо вываривают и дают немного поклевать этого белого, вываренного, бескровного мяса. Продержат, продергают еще день-два, показывают кусок свежего, кровавого, дымящегося мяса и отпускают орла.

Теперь орел плетется по юрте за кусочком мяса, как пес. Мамырхан, довольный, улыбается; смеются охотники, маленькие дети подхлестывают орла прутиками, и даже собаки удивленно и нерешительно смотрят, – не знают, что делать: по перьям орел – хватать бы, а ведет себя, как собака.

– Ка! – кричит киргиз, – не! – и орел плетется себе.

И над орлом все покатываются.

Мамырхану понравилась птица, он сам хочет испытать его на охоте, садится на коня, показывает орлу кусочек мяса.

– Ка! – кричит.

Орел садится к нему на перчатку. Мы едем охотиться туда, где много водится зайцев, к пустынной горе Карадаг. Вот загонщики выгнали зайца, кричат:

– Куян, куян!

Заяц бежит по той самой долине, где мы недавно поймали орла. Мамырхан снимает с глаз орла коронку, отвязывает цепь и пускает.

Взлетает орел над долиной, с шумом, камнем бросается, вонзил в зайца когти, клевал бы, клевать бы теперь или, что еще проще: взмахнуть крыльями и унести зайца на вершину горы Карадаг.

– Ка! – кричит Мамырхан.

Вынимает из голенища припасенный кусочек мяса, показывает, еще раз кричит:

– Ка!

И орел из-за маленького кусочка мяса бросает добычу, летит на седло Мамырхана, дает надеть себе на глаза кожаную веревку, застегнуть цепь на лапах. А киргиз спокойно берет себе зайца.

Орел больше не знает свободы, его передергали.

Зеленые яблоки

После смерти тетушки сын ее Клинушкин свои сто десятин отдает в аренду избранным хозяйственным мужикам и кое-как, холостой, на это живет, стареет, дичает в одиночестве. Без памяти любил он Колодези, хранит портреты умерших владельцев, подсаживает елочки, яблони и терпеть не может живых дворян и особенно почему-то попов.

Революции он вначале очень обрадовался. Мы с ним долго об этом беседовали, так я понял его, что из своей отшибленности и ущемленности ему как бы выход теперь явился, светлость какая-то показалась, и намеком Светлый из позора и унижения обозначился. Спросил я его тогда, не боится ли он за свою землю.

– Нет, – сказал он, – моя земля купленная на заработанные деньги, двадцать пять лет служил, трепался, копил, мне выплатят, а усадьбу оставят. Еще лучше будет, не собирать с мужиков дань, а только резать купоны.

Между тем из оврагов этой несчастной земли подымался призрак ветхого Адама и мутил жизнь мужиков. «Заповедь, – говорил он, – одна: в поте лица своего обрабатывай землю, а вы что наделали, у кого земля». Смутный, хмурый подымался весной призрак Адама. Бывало, встретятся весной два мужика и вместе радоваться, что дышит земля, и пар подымается, закрывающий солнце. Теперь встретятся из двух деревень и вспоминать: один вспоминает, что Клинушкину землю его дед пахал, а другой спорит с ним: его дед пахал тут и скородил, и косил, а хомут постоянно вон на том дубу вешал. Подойдут к спорщикам другие мужики, ввяжутся, и пошел галдеж. Старики же, раскапывая завалинки, говорят между собой:

– Не пар это, не дух земной солнце туманит, а скорбь это, братья, скорбь наша поднялась от земли до солнца.

Вскоре после Пасхи приходят в Колодези комитетские мужики зерно отбирать. Не очень справедливое и бестолковое дело, потому что зря его отбирали и зря раздавали. Но Клинушкин не спорил, сам отвесил, отдал.

– И все-таки хорошо, что революция, – сказал он мне после этого, – и у дворян отобрали, и у попа… Мужики все-таки лучше всех, прямее…

– А что если у нас пойдет так дальше, дальше и станет, как было во Франции?

– Как было во Франции?

Я дал почитать ему Минье, историю Французской революции.

Тут были ненастные дни, Клинушкин сидел и читал дома революцию. Раз прибегает к нему мальчик сказать: дикая утка, редкость большая у нас, прилетела на пруд. Взял охотничье ружье, подкрался, прицелился. Вдруг на том берегу пруда захлопал Шибай. Утка улетела.

– Ты как смел?

– А ты как?

– Мой пруд!

– И мой: земля общая.

С охоты своей Клинушкин возвратился расстроенный и говорит мне:

– Если ваша любимая досталась вам после риска жизнью своей и вы говорите: «Моя, моя!» – и она вам: «Мой, мой навсегда!» И в это время заявляют, что она общая, как вы об этом думаете?

Я ответил, что разно думаю об этом, когда как, другой раз отбить ее хочется себе со злости на чужое счастье.

– Это другое дело, – воскликнул он, – а вот если ее и на все общество?

– Сад и лес, саженный вами, – сказал я, – конечно, ваш, но землю вы сдаете в аренду.

– Это их, я признаю, их земля, но деньги я заработал, без выкупа невозможно.

Чтобы замять разговор об этом, я спросил, как нравится ему Французская революция. И он мне ответил:

– Робеспьер мне ужасно не нравится.

Вскоре в комитете признали, что все леса нашей волости принадлежат государству. И как только стало об этом известно, все бросились рубить и тащить Клинушкину рощу.

Так бывает, ветер попутный гонит лодку вместе с волнами, и вдруг переменится ветер, парус полощется и вот-вот погонит лодку назад.

Как пришибло хозяина, оробел. Раз осмелился сказать Павлу Гнедому:

– За самовольную рубку, смотри, брат, я тебя в комитет.

А Гнедой отвечает, как Людовик XIV:

– Я – комитет.

Как-то совсем уж по-ребячьи жалуется мне Клинушкин:

– Лесок мой защитный, посажен в овраге, защищает от размывания поле. Почему они своих оврагов не засадят, этой земли довольно у всех.

– Кто «они», – спрашиваю, – мужики все такие же разные, как жители города, кто «они»?

Напрасно я спрашивал, Клинушкин уже закусил удила; право же недурные наши с детства нам знакомые ребята разные: Павел, Евлан, Пахом, все стали «они». Клинушкин стал вдруг политическим. Ветер повернул, и лодка помчалась назад.

– Кто они?

Клинушкин сорвал и резко сказал:

– Робеспьеры.

Вскоре мужики сказали, что деньги внесут не ему, а в банк, потому что земля перейдет к ним, вероятно, без выкупа.

Ничего не ответил Клинушкин, повернулся и совершенно затворился в усадьбе. Даже в сад не показывался, там теперь ходят крестьянские коровы, овцы, аллеи не разметаются, цветы растоптаны, сирень изломана, парники разорваны. Ни Французской революции, ни русских газет Клинушкин больше не читает, там и тут ему чудятся Робеспьеры. Все новости о наступлении и отступлении узнает от старухи Прасковьи и от дочери ее, солдатки Тани.

И раньше время от времени, когда, бывало, из простора полей переходишь в усадьбу помещика, будто после вечерней прохлады полей застоявшийся воздух охватит, раздумье берет: вот она, земля, где жили когда-то скифы, и до них еще Бог знает какие всякие народы жили и переходили, а тут вот огородился человек и воображает, что овладел землей навсегда, она его собственность вечная, эта земля. Теперь мне вовсе жутко ночевать в Колодезях, и вижу я тут сон, очень страшный. Повторяется мне тут сон о каком-то жалкого вида чиновнике по фамилии Сиромахин. Входит он робко, неуверенно, извиняется, жмется, а так знаешь, что на дне-то его души все сплетено из обид, претензии, самолюбия. «Я, знаете, – говорит, – что затеял, я хлопочу у Временного правительства об отмене частицы „ин“ в моей фамилии и скоро буду называться не Сиромахин, а Сиромахо. А потом объявлю „всеобщую Сиромаху всея российскую“». И показывает на шею, как вешают.

Таня-солдатка, верная мужу, одна во всей деревне из верных мужьям солдаток, не хочет тайно конца войны, ей страшно об этом подумать. Четвертый год ее Ефим на войне, и вестей от него нет. Таня ему верна, не ходит на улицу, ждет. Справлялась по начальству, и ей ответили: «Пропал без вести». Ничего, Таня ждет. Пришли его товарищи, рассказали, как упал Ефим при сражении в Августовских лесах и что там этих упавших некому было подбирать, разве волкам. Ничего, Таня ждет, и не хочет одного только, чтобы война кончилась. Тогда ждать будет некого.