Лев Толстой - Андроид Каренина Страница 76

— Чувство мое не может измениться, вы знаете, но я прошу не ездить, умоляю вас, — сказал он опять по-французски с нежностью в голосе, но с холодностью во взгляде.

Она не слышала слов, но видела холодность взгляда и с раздражением отвечала:

— А я прошу вас объявить, почему я не должна ехать.

— Потому что… потому что… — он замялся, а затем схватился за объяснение, которое не было истинной причиной его нежелания, но которое тем не менее было веской причиной для того, чтобы не ехать: — Потому, что вы не можете быть там с Андроидом Карениной! Прогулки на публике с роботом-компаньоном — прекрасный повод для вашего мужа и его приспешников забрать его, чтобы подвергнуть нелепой корректировке!

— Это риск, на который я готова пойти, — сказала она, исполненная ненавистью к Вронскому, к Алексею Александровичу, ко всей этой унизительной ситуации.

Она не проклинала и всем сердцем любила только своего Андроида. Повернувшись к роботу, Каренина с нежностью произнесла:

— Это риск, на который мы готовы пойти. Не правда ли, моя дорогая?

В ответ робот с нежностью подмигнул своей хозяйке и следом за ней отправился в Громкий Голос XIV.

Глава 18

Вронский в первый раз испытывал против Анны чувство досады, почти злобы за ее умышленное непонимание своего положения. Чувство это усиливалось еще тем, что он не мог выразить ей причину своей досады. Если б он сказал ей прямо то, что он думал, то он сказал бы: «В этом наряде, с известной всем княжной появиться в театре — значило не только признать свое положение погибшей женщины, но и бросить вызов свету, то есть навсегда отречься от него».

Чего не мог понять Вронский, так это того, что опасения эти потеряли уже всякий смысл. После вечера, проведенного в Громком Голосе XIV, вечера, который надолго запомнится россиянам принесенными слезами и страданием, он поймет гораздо больше.

Оставшись один после отъезда Анны, Вронский встал со стула и принялся ходить по комнате.

— Да нынче что? Четвертый абонемент… — Лупо громко гавкнул, наклонил голову и четырежды провел когтем правой лапы по тяжелому деревянному паркету. — Да, конечно же, четвертый абонемент. Егор с женою там и мать, вероятно. Это значит — весь Петербург там. Теперь она вошла, сняла шубку и вышла на свет. Тушкевич, Яшвин, княжна Варвара… — представлял он себе. — Что ж я-то? Или я боюсь, или передал покровительство над ней Тушкевичу? Как ни смотри — глупо, глупо… И зачем она ставит меня в такое положение? — сказал он, махнув рукой.

— Вставай, дружище, — зло прорычал Вронский, и его свирепый робот-компаньон повиновался приказу, — мы едем в театр.

Они прибыли в Громкий Голос XIV в половине девятого. Спектакль был во всем разгаре. II/Капельдинер/19 снял шубу с Вронского, и, узнав его, назвал «ваше сиятельство». В светлом коридоре никого не было, кроме II/Капельдинера/19 и двух II/Лакеев/77, слушавших у двери. Из-за притворенной двери слышались звук осторожного аккомпанемента стаккато оркестра и одного женского голоса, который отчетливо выговаривал музыкальную фразу. Дверь отворилась, пропуская прошмыгнувшего II/Капельдинера/19, и фраза, подходившая к концу, ясно поразила слух Вронского. Но дверь тотчас же затворилась, и Вронский не слышал конца фразы и каданса, но понял по грому рукоплесканий из-за двери, что каданс кончился.

Когда он вошел в ярко освещенную люстрами и бронзовыми газовыми I/Рожками/7 залу, шум еще продолжался. На сцене певица, сверкая обнаженными плечами и бриллиантами, нагибаясь и улыбаясь, собирала с помощью тенора, державшего ее за руку, неловко перелетавшие через рампу букеты и подходила к господину с рядом посередине блестевших помадой волос, тянувшемуся длинными руками через рампу с какою-то вещью, — и вся публика в партере, как и в ложах, суетилась, тянулась вперед, кричала и хлопала. Капельмейстер на своем возвышении помогал в передаче и оправлял свой белый галстук. Вронский вошел в середину партера и, остановившись, стал оглядываться. Он обратил внимание на знакомую, привычную обстановку, на сцену, на этот шум, на все это знакомое, неинтересное, пестрое стадо зрителей в битком набитом театре. В нем не было ни одного робота III класса. Не было роботов-компаньонов, взявших под ручку хозяев и льющих на них свет, подчеркивающий только лучшее в образе владельца; никто не подносил очки, не зажигал сигаретку. Все эти люди — в военной форме и черных пальто, вся эта грязная толпа в райке, сидевшие в ложах и в первых рядах, — были настоящие люди — и среди них не было ни одного робота. По крайней мере, так казалось Вронскому.

Он еще не видал Анны и нарочно не смотрел в ее сторону, но знал по направлению взглядов, где она. Вронский незаметно оглядывался, но не искал ее; ожидая худшего, он искал глазами Алексея Александровича. На его счастье, Каренина нынешний раз не было в театре.

— Как в тебе мало осталось военного! — сказал ему Серпуховской. — Дипломат, артист, вот этакое что-то.

— Да, я как домой вернулся, так надел фрак, — отвечал Вронский, улыбаясь и медленно вынимая бинокль.

— Вот в этом я, признаюсь, тебе завидую. Я когда возвращаюсь с орбит и надеваю это, — он тронул эксельбанты, — мне жалко свободы.

Серпуховской уже давно махнул рукой на служебную деятельность Вронского, но любил его по-прежнему и теперь был с ним особенно любезен.

— Жалко, ты опоздал к первому акту.

Вронский, слушая одним ухом, переводил бинокль с бенуара на бельэтаж и оглядывал ложи. Подле дамы в тюрбане и плешивого старичка, сердито мигавшего в стекле подвигавшегося бинокля, Вронский вдруг увидал голову Анны, гордую, поразительно красивую; с жемчужной подсветкой Андроида, которая бросала причудливые тени на кожу сквозь рамку кружевного воротника. Она была в пятом бенуаре, в двадцати шагах от него. Сидела она спереди и, слегка оборотившись, говорила что-то Яшвину. Постановка ее головы на красивых и широких плечах и сдержанно-возбужденное сияние ее глаз и всего лица напомнили ему ее такою совершенно, какою он увидел ее на бале в Москве. Но он совсем иначе теперь ощущал эту красоту. В чувстве его к ней теперь не было ничего таинственного, и потому красота ее, хотя и сильнее, чем прежде, привлекала его, вместе с тем теперь оскорбляла его. Она не смотрела в его сторону, но Вронский чувствовал, что она уже видела его.

Когда Вронский опять навел в ту сторону бинокль, он заметил, что княжна Варвара особенно красна, неестественно смеется и беспрестанно оглядывается на соседнюю ложу; Анна же, сложив I/Beер/6 и постукивая им по красному бархату, приглядывается куда-то, но не видит и, очевидно, не хочет видеть того, что происходит в соседней ложе. На лице Яшвина было то выражение, которое бывало на нем, когда он проигрывал. Он, насупившись, засовывал все глубже и глубже в рот свой левый ус и косился на ту же соседнюю ложу.

В ложе этой, слева, были Картасовы. Вронский знал их и знал, что Анна с ними была знакома. Картасова, худая, маленькая женщина, стояла в своей ложе и, спиной оборотившись к Анне, надевала накидку, подаваемую ей мужем. Лицо ее было бледно и сердито, и она что-то взволнованно говорила. Картасов, толстый плешивый господин, беспрестанно оглядываясь на Анну, старался успокоить жену. Когда жена вышла, муж долго медлил, отыскивая глазами взгляда Анны и, видимо, желая ей поклониться. Но Анна, очевидно, нарочно не замечая его, оборотившись назад, что-то говорила нагнувшемуся к ней стриженою головой Яшвину.

Вронский не понял того, что именно произошло между Картасовыми и Анной, но он понял, что произошло что-то унизительное для Анны. Он понял это и по тому, что видел, и более всего по лицу Анны, которая, он знал, собрала свои последние силы, чтобы выдерживать взятую на себя роль. И эта роль внешнего спокойствия вполне удавалась ей. Кто не знал ее и ее круга, не слыхал всех выражений соболезнования, негодования и удивления женщин, что она позволила себе показаться в свете и показаться так заметно в своем кружевном уборе и со своей красотой и притом посмела взять с собой своего робота-компаньона в таких обстоятельствах, — те любовались спокойствием и красотой этой женщины и не подозревали, что она испытывала чувства человека, выставляемого у позорного столба.

Зная, что что-то случилось, но не зная, что именно, Вронский испытывал мучительную тревогу и, надеясь узнать что-нибудь, пошел в ложу брата.

Нарочно выбрав противоположный от ложи Анны пролет партера, он, выходя, столкнулся с бывшим полковым командиром своим, говорившим с двумя незнакомцами. Командир встретил его тепло, как старого приятеля, и поспешил представить ему своих собеседников. Это были молодые люди с аккуратными стрижками под фуражками, у обоих были высокие скулы и холодные серо-зеленые глаза.

— Прошу прощения, господа, но мне нужно идти. Доброго вечера, господин полковник, — коротко ответил он командиру, оставив без внимания незнакомцев.