Николай Наседкин - Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве) Страница 77

?Я - взамен Христа? - это был случай Петра Верховенского. ?Я - без Христа? - это был случай Ставрогина. ?Если не Христос, то я? - это был случай Кириллова. ?Если Христос, то и я? - это был случай Шатова..."205

То есть, по мнению исследовательницы, в образе и судьбе Шатова Достоевский совершил самоубийство себя молодого, себя периода утопическо-социалистическо-атеистических идей, себя времён "бунтарской" юности. Предположение смелое и в русле нашего разговора очень даже интересное и привлекательное. С ним вполне можно согласиться, однако ж, есть-имеется и одно "но"... Это - некоторый алогизм во фразе : "Достоевский, не ?пожалев? Шатова в канун его возрождения..." Вернее, здесь перед нами образчик как раз логики, но только - чисто женской. Получается, что если бы Шатов и не думал возрождаться, - ему была бы автором дарована долгая жизнь. Нет, всё же совпадение момента насильственной смерти и момента "возрождения" - факт, по существу, случайный в судьбе Шатова и определён, скорее, не своеволием автора, а логикой и прототипическими обстоятельствами сюжета: Шатов, как и реальный студент Иванов, не мог не погибнуть независимо от эволюции своих взглядов-убеждений. И ещё требуется уточнение: далее Сараскина утверждает, что, помимо четырёх случаев-форм, так сказать, взаимоотношений героев романа с Христом, есть ещё и совершенно особый, своеобычный случай - автора, самого Достоевского (вспомним из письма к Н. Д. Фонвизиной 1854 года: "...если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной"(281, 176)). Но получается, во-первых, практически полное совпадение по смыслу позиций-формулировок между Достоевским и Шатовым, как, к слову, и между Верховенским и Кирилловым (точнее было бы кредо Шатова сформулировать, как - "Хочу быть со Христом"; позицию же Кириллова - "Я как Христос"); а во-вторых, исследовательница словно забыла, что, по утверждению Шатова, Ставрогин в романе мысль-убеждение Достоевского повторил однажды почти дословно: "- Но не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной?.."(10, 198) Это потом Ставрогин перевернёт свои убеждения, деградирует в атеизм...

В "Бесах" Достоевский действительно (в этом Л. И. Сараскина права) как бы совершает самоубийство своих увлечений, сомнений и блужданий на пути к вере, ко Христу, но делает он это впрямую и без всяких аллегорий - в финале судьбы Николая Всеволодовича Ставрогина, в сцене его позорного самоубийства через повешение. И фраза-утверждение Достоевского: "Я из сердца взял его...", - это не только признание в былой любви к Спешневу, но и признание в том, что Ставрогин - это часть и его самого, и в образе этом, в судьбе данного героя отразилась одна из самых противоречивых мрачных страниц в жизни-судьбе самого Достоевского, мучительно искавшего в молодости путь к истине и ко Христу: к истине во Христе. Если вспомнить известный афоризм: "Человечество, смеясь, расстаётся со своим прошлым", то можно сказать-перефразировать, что автор "Бесов", расставаясь в этом романе со своим прошлым, тоже смеялся, но смех этот был преисполнен горечи и злости...

Достоевский с младых ногтей рос в атмосфере почитания Бога, православной веры. Родители его, особенно маменька, были чрезвычайно религиозны и вместе с детьми регулярно ходили в церковь при Мариинской больнице на службы, учился читать маленький Фёдор, как и его братья-сёстры, по книге "Сто четыре священных истории Ветхого и Нового завета". По воспоминаниям ротного офицера Инженерного училища А. И. Савельева, Достоевский-воспитанник "был очень религиозен, исполняя усердно обязанности православного христианина", и сотоварищи по учёбе даже прозвали его уважительно "монахом Фотием"206. И вдруг в конце жизни, в самой последней записной тетради 1880-1881 годов, ещё не зная, что он как бы окончательно итожит жизнь-судьбу свою, автор "Братьев Карамазовых" записывает-фиксирует признание: "И в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла..."(27, 86) Думается, период "горнила сомнений" приходится в основном как раз на годы петрашевской юности писателя. Агент Антонелли в одном из донесений сообщает, к примеру, что на одном из собраний кружка выступал Толль с докладом о религии и доказывал, что религия вредна, подавляет "развитие ума" в людях, не нужна и отмечает: "Речь Толля произвела всеобщее одобрение".(18, 178) На следствии Достоевский уверял, что на том собрании не присутствовал, но, конечно же, тема, поднятая капитально Толлем, обсуждалась и до этого собрания и после в кружке Петрашевского регулярно. И совсем не случайно в приговоре писателю-петрашевцу особенно подчёркивалось распространение им "преступного о религии" письма Белинского.

Как мы помним, на эшафоте Достоевский, находясь в состоянии предсмертной восторженности (о Достоевском так можно сказать!), подошёл к своему демону и произнёс несколько пафосно по-французски, дескать, скоро они будут "вместе со Христом", на что Спешнев с усмешкой хладнокровно ответил по-французски же - "Горстью праха". Думается, после этого безобразного ответа атеиста-циника на самом краю могилы и началось то прозрение Достоевского, то перерождение в его душе, которое привело писателя к "Запискам из подполья", а позже и к "Бесам", к образу Ставрогина, к суровому самоубийственному приговору увлечениям своей юности, граничащим с атеистическим социализмом или, если угодно, с социалистическим атеизмом.

С погибельным безверием.

2

Необходимо хотя бы вкратце и пунктирно вспомнить нам внешний облик и характер Ставрогина - одного из ключевых героев-самоубийц в творчестве Достоевского.

Начнём с портрета. Да, создан-написан он явно с оглядкой на Спешнева: "Это был очень красивый молодой человек, лет двадцати пяти (...) это был самый изящный джентльмен из всех, которых мне когда-либо приходилось видеть, чрезвычайно хорошо одетый, державший себя так, как мог держать себя только господин, привыкший к самому утончённому благообразию..." (Сравните с портретом Спешнева в описании Бакунина: "...умён, богат, образован, хорош собой, наружности самой благородной... джентльмен с ног до головы... очень эффектен..."207)

Но далее под пером Достоевского (Хроникёра) в облике Ставрогина начинает появляться-проявляться нечто странное: "Поразило меня тоже его лицо: волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые, казалось бы писанный красавец, а в то же время как будто и отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает маску..."(-7, 42) Что-то слышится родное... Ну конечно же, - Аркадий Иванович Свидригайлов. Вспомним-ка: "Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с румяными, алыми губами (...). Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то слишком тяжёл и неподвижен. Что-то было ужасно неприятное в этом красивом и чрезвычайно моложавом, судя по летам, лице..." (-5, 442) Как видим, сходство поразительное и многознаменательное. Схожесть лиц-масок этих героев подчёркивает-высвечивает их духовно-внутреннюю близость и общность судеб: чего стоит только одинаковость преступлений обоих растление малолетней! И оба в своём циничном атеизме доходят до логического самоубийственного конца. А если ещё вспомнить-добавить, что оба они трезвенники (чрезвычайно важный штрих!): дикие свои поступки-преступления совершают они трезво, обдуманно, с холодной ясной головой.

Можно, разумеется, объяснить такое сильное сходство между героями разных романов небрежностью, торопливостью, забывчивостью, однообразием творческих приёмов, одним словом - промахом-ошибкой автора, но, видимо, дело здесь в другом и требует более серьёзного предположения. В послекаторжный период жизни Достоевский настойчиво возвращался в своём творчестве к мотиву покаяния за грехи своей социалистической молодости, к теме критики и дискредитации идей, которыми он увлекался в кружке Петрашевского. Особенно сильно мотив покаяния и осуждения проявился сначала в "Записках из подполья", достиг своеобразного апогея в "Бесах" и ещё, может быть, сильнее и отчётливее должен был прозвучать во второй книге "Братьев Карамазовых", в трагической судьбе Алёши-социалиста. Так вот, этим покаянно-критическим мотивом и можно объяснить появление характерных, спешневских, чёрт эскизно уже в портрете атеиста Свидригайлова, которые потом в полном и окончательном виде проявились в облике Ставрогина.

Теперь посмотрим-вспомним, какие такие поступки-деяния совершает наш демонический герой по ходу романного времени. Убил на дуэли человека, на другой - противника искалечил, женился на юродивой Марье Лебядкиной, изнасиловал малолетнюю, "заказал" убийство своей жены и её брата, способствовал разгулу бесов в округе, повесился... Что и говорить, отвратительные, гадостные, выходящие из ряда вон, преступные, но поступки, деяния демонические. А с другой стороны, он прилюдно буквально провёл за нос почтенного Павла Павловича Гаганова, укусил за ухо старичка губернатора Ивана Осиповича, предшественника фон Лембке... Это уж никакие не деяния демона, а просто-напросто выходки мелкого беса. Правда, позже общество списало и "нос" и "ухо" на белую горячку (это у непьющего-то человека!), на временное умопомешательство.