Валентин Катаев - Рассказы (сборник) Страница 77

– Спите спокойно, дитя мое! – со вздохом сказал Людвиг Яковлевич, удаляясь к себе. – И непременно приобретите калоши, а то схватите крупозное воспаление легких.

Он потушил свет, а Полечка уткнулась носом в подушку и долго плакала злыми слезами, кусая наволочку и отрыгивая валерьянку.

V

Таким образом прошла зима, а дело не подвинулось ни на шаг к обоюдно желанному концу. Но вот в одну прекрасную майскую ночь, возвращаясь навеселе домой с открытия летнего сада, Людвиг Яковлевич внезапно ощутил в себе сильнейший прилив предприимчивости. Сдвинув со лба черную плюшевую шляпу и мысленно рисуя разжигающие воображение картины, он, как кот, подобрался к постели девушки и, страстно кряхтя, опустился подле нее на колени.

– Полечка, вы спите? – нетерпеливо зашептал он и, уронив впотьмах пенсне, протянул руки, чтобы как можно скорее обнять девушку. Однако постель была пуста. «Гуляет с подругами», – печально подумал маэстро и поплелся в свою холостую спальню. Он открыл окно, сел на подоконник и, проклиная прежнюю робость, решил во что бы то ни стало дождаться возвращения девушки. С вокзала долетали страстные гудки переговаривающихся между собой паровиков. Понемногу светало. Наконец, Людвиг Яковлевич клюнул носом, распустил по-стариковски губы и заснул. Между тем дверь, ведущая со двора в парикмахерскую, приоткрылась, и из нее проворно выскользнула Полечка. Она тревожно оглянулась по сторонам, присела на ступеньку рядом со скребком и быстро разулась: ее измучили слишком тесные туфельки. Торопливо поправив волосы, растрепавшиеся вокруг малиновых щек, и подтянув зубами разорванную на груди кофточку, Полечка схватила под мышку туфли и на цыпочках побежала через серый двор, злобно шикая на кошек, блудливо шнырявших под ногами. Она поднялась к тете Маше и, молча сев в уголок на табуретку, принялась зашивать на себе лифчик.

– У, бесстыдница, – заворчала татарка, оглядывая ее распухшие губы и поцарапанный подбородок, – с парикмахером всю ночь трепалась… Смотри…

– Пускай он провалится хоть к черту! – грубо крикнула Полечка, с треском перекусывая нитку, уткнулась головой в плиту и заплакала. – Не нуждаюсь я в этом парикмахере.

С этого дня она совсем отбилась от рук: стала плохо убирать, колотила посуду, огрызалась, днем ходила нечесаная, заплаканная, по ночам пропадала. Как-то среди лета, чистя Людвигу Яковлевичу штиблеты, она почувствовала себя дурно, ее стошнило. Вскоре она потребовала расчет, собрала вещи и, поджав побледневшие губы, съехала неизвестно куда. Людвиг Яковлевич до того огорчился, что перестал умываться и по целым дням ходил, шаркая туфлями, взад и вперед по неубранным комнатам. Дойдет до дивана, посмотрит через пенсне на пустую стену, где еще совсем недавно висели две открытки: дама на велосипеде и свинья с незабудками, постоит, подует в усы и пойдет обратно к роялю, откроет крышку, сыграет несколько тактов из Лунной сонаты Бетховена и снова с недоумением возвращается к дивану.

В доме же по поводу Полечки стали ходить самые разнообразные слухи, о которых Людвиг Яковлевич даже не подозревал. Сводились эти слухи к одному: он принудил прислугу к сожительству, законным образом этого сожительства в загсе не зарегистрировал; она от него забеременела; он ее бессовестно бросил; она теперь где-то такое скрывает свой позор и в конце февраля собирается рожать ребенка, а покуда торгует в Замоскворечье папиросами. Хотя все это были только одни догадки, Людвиг Яковлевич вдруг сделался центром общего внимания и презрения. Едва он появлялся во дворе, как тотчас изо всех окон высовывались зловещие, раскаленные примусами лица домашних хозяек, слышались колкие замечания; озорные дети, бросая игру в «рай», начинали хором петь: «Немец, перец, колбаса, украл девку без хвоста», и нетрезвый водопроводчик, не скидая фуражки, нарочито нахальным голосом кричал:

– Здравия желаю, гражданин свободной профессии! – и подмигивал нянькам глазом, тяжелым, как пломба.

Таким образом прошла осень, и снова наступил зимний сезон.

VI

Тем временем парикмахер Макс сидел в каморке у зловредной старухи на Зацепе и пил чай вприкуску. Он неторопливо дул в большое сизое блюдце, поднятое на трех пальцах до уровня солдатского подбородка, и обстоятельно говорил обидчивым тенором:

– Заходил, значит, я сегодня в консерваторию. Понятно? В консерваторию заходил. Имел там разговор с одним человечком. Да. Получил от него разные справки. От человечка…

– Кушайте, Максим Петрович, – сказала старуха, кланяясь.

– Не перебивайте. Я еще не выпил, – неторопливо заметил парикмахер Макс, глядя перед собой немигающими прозрачными глазами. – Выпью. Понятно? Справки разные получил. От человека. Заходил опять же в театр. В оперетку. Разговаривал там с ихним швейцаром, который при театре. Получил от швейцара справки. Справки получил. Прошу вас, налейте. Теперь что же получается? Считайте. В консерватории сто десять рублей пятьдесят копеек в месяц да в театре сто сорок пять рублей в месяц. Сложите. Сколько выходит? Выходит двести пятьдесят пять рублей пятьдесят копеек. Теперь – третья часть сколько выходит? Делите на три. Восемьдесят пять рублей с копейками.

Парикмахер Макс холодно посмотрел на Полечку, сидевшую против него со сложенными под платком на животе руками, и не спеша повторил высоким голосом:

– С копейками. Ежемесячно. Понятно?

– Бог с вами, Максим Петрович, какие вы глупости несете! – сердито крикнула Полечка, и ее подурневшее лицо стало цвета готовой прорасти картофелины. – Ну вас к черту на самом деле! Разве это ж мысленно получать такие алименты с порядочного гражданина, который, в общем, не виноват?

– По судам его затаскаем! – сказала старуха с извилистым носом.

– Не перебивайте, – вежливо заметил Макс старухе, и на лысоватых его висках, над короткими ушами, выступили голубые жилы. – Не прерывайте. Восемьдесят пять рублей в месяц на земле не валяются. Понятно? Не валяются. И вы, Поля, ничего не можете ко мне иметь, поскольку я вас не оставил на улице, а наоборот, как порядочный человек, на свой счет поддерживаю. Понятно? Поскольку не оставил на улице. И не расстраивайтесь. Можете сказать спасибо. Своего счастья не видит.

VII

Как-то после обеда, в конце апреля, Людвиг Яковлевич услышал шум уличного скандала. Он подошел к окну и увидел Полечку. Она неловко стояла посередине двора, удивительно похорошевшая, свежая, окруженная любопытными, и утирала глаза платочком. У нее на руке лежало нечто завернутое в голубое одеяльце. Старуха с извилистым носом топталась возле Полечки и громко скандалила, обращаясь к окнам, из которых уже густо выглядывали любопытные физиономии.

Невдалеке стояли: нетрезвый водопроводчик, тетя Маша, парикмахер Макс в халате и с оселком в руке, делегатка от домашних работниц союза Нарпит в красной косынке, тот самый сосед, который давал валерьянку, и великое множество всяких иных товарищей и граждан, число коих с каждой минутой увеличивалось.

– Это вы, Полечка? – закричал в сильнейшем волнении Людвиг Яковлевич, торопливо распахнув окно. – Что с вами, дитя мое, кто вас обидел?

Тут все лица, сколько их было, радостно обернулись к Людвигу Яковлевичу, а старуха с извилистым носом даже хлопнула себя от восторга по сборчатым юбкам.

– Вот этот самый, – заголосила она пронзительно, – этот самый кобёл и есть! Полюбуйтесь, граждане, на кобла. Морду какую отъел, скажи на милость! Что же это, гражданин, – как с девушкой заниматься, так на это вы способный, а как своего достигли, так хвостиком прикрылись и до свиданьичка: ступай, мол, на все четыре стороны. И пущай ребеночек с голоду пухнет, а на содержанье платить третью часть – на это вы не способны. Кобёл и есть кобёл. Много вас, таких коблов, развелось нынче…

Не веря своим ушам, Людвиг Яковлевич схватился дрогнувшими руками за подоконник, почувствовал вялость в животе, побагровел и, не слыша за шумом в ушах собственного голоса, крикнул вниз:

– Вы сами кобёл! От кобла слышу…

– А, так ты еще ругаться на старуху способный! Смотрите, граждане, какой кобёл нашелся. А я, может быть, ее родная тетя! Может быть, я за свое двоюродное дитя тебя, кобла, по судам затаскаю!.. Граждане, будьте все свидетелями. Будьте свидетельницей, товарищ делегатка, и вы, гражданин парикмахер, будьте свидетелем, и вы, гражданин, сосед этого кобла.

Публика зашумела. Полечка стояла ни жива ни мертва среди общего скандала с ребенком в руках, а Людвиг Яковлевич с холодной росой под глазами отшатнулся в комнату, слабо прихлопнул за собой окошко, лег, ничего не видя вокруг, на постель и закрыл голову подушкой.

На следующий день ему принесли повестку. Людвиг Яковлевич тотчас надел на скользкий нос пенсне и пошел к тому самому соседу, который давал валерьяновые капли. Прижимая к сильно бьющемуся сердцу повестку, Людвиг Яковлевич обстоятельно изложил соседу суть этого беспримерного дела, воскликнул: «А я ее еще любил все равно как родную дочь!» – и в старомодно-изысканных выражениях пригласил его, как благородного и глубоко интеллигентного человека, быть с его стороны свидетелем. Глубоко интеллигентный сосед, стараясь не глядеть на Людвига Яковлевича, поскреб макушку, накрутил на палец русый чуб и смущенно объяснил, что он уже вызван свидетелем со стороны истца, но будет говорить на суде чистую правду, только то, что он видел.