Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909 Страница 77

Шел навстречу какой-то инженер с дамой, закутанной в рыжую вуаль; у дамы была низкая, длинная талия и руки с острыми локтями, а инженер был бритый, увесистый, медно-красный, в тужурке и в пустых глазах навыкат, просто как будто надел на себя эти глаза, вынувши их из картонной коробки. Бабаев пропустил мимо их обоих и рассмеялся.

— Что вы? — спросила Римма Николаевна.

— О чем они могут говорить, ну о чем? — смеялся Бабаев. — Что может быть теснее этого, когда идут двое вот таких рядом! Какой-то подземный коридор на двести верст.

— А мы с вами?

У нее было искристое, готовое брызнуть смехом лицо, как ветка густой акации после дождя, такой тяжелой, унизанной росистыми цветами акации, — тронь ее рукою — забрызжет. Близкое какое-то стало вдруг лицо, точно росли вместе, точно знал его давным-давно, этот правильный небольшой овал, и теперь вспомнил.

— Мы с вами?

Он долго смотрел на нее улыбаясь. Знал, что улыбается широко, как в детстве, когда бог казался не выше сельской колокольни и все-таки был огромным.

— Вы что так думаете долго? Слона чайным стаканом хотите прихлопнуть?.. Не стоит! Слон больше!

Он увидел, что и она улыбается ему так же, как он ей.

— Мы с вами можем начать сейчас взапуски бегать по аллее, — сказал он, — и не будет странно; можем бросаться каштанами — а? Тоже не будет странно… Просто с нас по двадцати лет слетело теперь, когда мы вместе, так?

И Бабаеву казалось это таким простым — бегать с ней по аллее, бросаться каштанами.

— Нет, это не так! — покачала головой она и добавила вдруг: — Знаете ли, потому что я одна теперь, совсем одна, я кажусь себе старше… От мужа чуть не каждый день письма, но его-то ведь нет… Занимал он какое-то место возле меня — теперь на этом месте опять все-таки я сама… Шире я стала…

Сделалось тоскливо Бабаеву, когда закружилось около него это чужое я.

— Зачем вы об этом? — скучно сказал он.

— Жить как? — спросила она, и лицо ее вдруг стало другим: сжалось, упали брови, углы губ и глаз пропали.

— Вообще, как жить? — повторила она. — Живут-живут люди, и никто не знает!

— Я знаю! — сказал Бабаев, усмехнувшись.

Он смотрел на ее здоровые, густые пятна на щеках, на чуть сощуренные, ожидающие, теперь и вблизи ставшие темными глаза и сказал медленно, чуть стиснув зубы:

— Жить нужно так жадно, как будто каждый час твоей жизни — последний час!

Поезда не приходили. Не было ни газет, ни писем, и взамен их приползали какими-то закоулками странные, почти сказочные слухи, а так как стояла осень, наряженная в сказочные тона, то слухам верили.

И когда Бабаев смотрел, как из солнца сплетались на земле шелестящие цветные кружева, он думал в то же время, — не мог не думать, — что где-то кругом случилось что-то новое в людях, которых он привык не замечать.

Это было близко и понятно Бабаеву, что они сказали вдруг: «Мы уже не хотим больше», и тем, что решили так, остановили колеса поездов. Что-то приподнялось в нем и шире открыло глаза. Тысячи, десятки и сотни тысяч вдруг сказали какое-то одно слово, и слово это спаяло их, накрыло каким-то блестящим прозрачным колоколом всех, как одного, и это казалось молитвенным и детским, точно стал маленьким и вошел в туго набитую церковь, держась за отцовскую руку: тепло, тесно, свечи горят.

Каждый встречный на улице вдруг стал выпукло-четок. Прежде они сливались в липкую массу и мешали, теперь Бабаев отделял каждого любопытными глазами, всматривался в чужие глаза, следил за посадкой головы, за приближающимися шагами чужих ног и думал: «Может быть, и этот тоже?» Как-то крупнее и занятнее вдруг стал человек, — показал то, что прятал, и обещал показать что-то еще, о чем и сам точно не знал — есть оно в нем или нет.

И по вечерам, когда небо становилось стеклянно-зеленым на востоке, казалось, что оно не потемнеет, — так и будет стеклянно-зеленым всю ночь.

И все хотелось улыбаться, потому что где-то около, совсем близко, представлялась Римма Николаевна в своей широкополой серой шляпе с красным крылом, в мягкой такой красивой шляпе, и сама мягкая, с испуганно смеющимися глазами.

Когда ее не было, Бабаев все-таки знал, что она рядом, намечал самые точные границы ее тела, не ошибаясь ни на волос, и этого занятого ею места около себя не отдавал и не хотел никому отдать.

Было что-то пьяное в желтых, напряженных листьях, в голубых тенях, в самом воздухе, качающем сытые земные сны, — и Бабаев на ученьях уходил с ротой далеко в поле, делал сложные наступления на позиции, не занятые никем, и возвращался в казармы с песнями по улицам.

Хотелось быть широким, звонким, новым и неожиданным.

Римма Николаевна сказала:

— Старший брат у меня, Митя, сошел с ума. Помешался тихо и славно так — знаете на чем? Вообразил, что он фабрикант ангельских перьев. Счастливый такой стал, как только в это поверил… А логика была такая: ангелы вечны, но крылья их не вечны, изнашиваются, конечно, выпадают перья, а бог почил от дел своих в седьмой день и новых перьев им не творит, — значит, перья эти нужно изготовлять здесь, на земле. И вот — фабрика. Все кругом, что он видел, — все это была его фабрика. Ангелов — тьма, масса из них шестикрылых, значит, перьев портится многое множество. Фабрика работает вовсю, а хозяин он. Помню его, ходит по саду, улыбается, потирает руки. Спросишь: «Что, Митя?» — «Большущую, скажет, партию нынче ночью на небо отправил… Огромаднейшую!» — таинственно так скажет и засмеется. Удивительно счастливый стал человек, как в это поверил.

— Вы зачем же о нем заговорили? — спросил Бабаев.

— Хочется и мне во что-нибудь поверить! — ответила Римма Николаевна. — И не знаю, во что.

— А почему он отправлял перья ночью? — вдруг спросил Бабаев.

— Не знаю уж, почему… Всегда ночью. Просто ночь ему, должно быть, святее дня казалась… или как это сказать?.. Ну да, святее.

Вечер был прозрачный, немного грустный, когда до сумерек уже недалеко, но их еще нет, когда для них только открываются какие-то двери, когда их только еще готовятся встретить, шушукаются, шелестят, делают настороженные лица, вглядываются вдаль, и справа и слева на земле, и вверху на небе, прячутся там, где нельзя спрятаться, где все чисто, восторженно и ясно еще, почти как днем, но уже не так, как днем.

На лицо Риммы Николаевны точно осели паутины, такое оно стало замкнутое и нежное.

Бабаев вглядывался в него, как в церковную паперть, когда служба уже окончилась и сейчас начнут выходить.

Но Римма Николаевна вдруг рассмеялась:

— Вы и не знаете, какое письмо прислал мне муж!.. Вот смешной!

— Какое? — спросил Бабаев.

— Просто умоляет меня приехать к нему… Ни больше, ни меньше! Говорит, что без меня с ума сойдет… только и всего!.. Страшно смешное письмо!

— А вы что?

— Вот еще глупость! Зачем я поеду? Ну, зачем он мне? Я красива? — вдруг повернулась она к нему вся приподнятым лицом.

— Да, — сказал Бабаев.

— Вы меня помните, какая я была в прошлом году? Я ведь не подурнела? Нет?

— Должно быть, вы стали лучше! — улыбнулся Бабаев. — К чему вы это?

— Так.

И закачала ногой, как это делают маленькие дети, когда сидят и думают.

В небольшом сквере около собора, где они сидели, никого не было в эти часы: желтые деревья и расписанные белые стены сквозь них. С улицы стучали колеса — так и казалось, что стучали в какие-то невидные окна возле них, и Бабаев бережно оглядывал руки Риммы Николаевны в обтянутой, совсем уже какой-то близкой черной кофточке, и ногу, как она качалась, чуть развевая платье и выставляя и пряча небольшой узкий носок, — все было странно родное, страшно давно когда-то виденное уже, точно какой-то угол ушедшей жизни медленно повернулся и опять стал рядом. Когда улыбалась она — он знал, что именно так, немного лукаво, что-то тая про себя, должна она улыбаться.

Бабаев представил на своем месте капитана Железняка и сказал ей вдруг:

— Опять будете пить чай с вареньем. С ним вместе…

— Ни за что! — тряхнула головой она.

— А он-то, бедный, надеется на это, мечтает! — зло усмехнулся Бабаев.

— А вы знаете, что я думаю сделать? — спросила она.

— Нет, не знаю… — Бабаев помолчал и добавил: — Жены, ушедшие от мужей… обыкновенно попадают к новым мужьям… так… кажется?.

Она засмеялась. Смеялась она долго и искренне, закинув голову; ровная белая шея ее выступила из-под полей шляпы и густых волос прямо против губ Бабаева. Бабаев ощущал запах этой шеи как-то животно просто, как гончие собаки, всю эту ни на что кругом не похожую белизну, теплоту, ласковость тела, и было что-то застенчиво-детское в том, как он дотянулся тихо и поцеловал ее над узким, накрахмаленным, строгим воротничком.

Римма Николаевна отшатнулась и отодвинула его большими глазами, но Бабаев, всмотревшись, увидел сквозь них, что ей приятно.