Михаил Арцыбашев - Санин Страница 78

К нему и давно надо было сходить, но теперь он пошел вовсе не по обязанности, а потому, что оставаться одному было уже совсем скверно.

Сумасшедший, в желтом халате и колпаке, хотя ему можно было оставаться и в своем платье, сидел на кровати и самым рассудительным образом сморкался в носовой платок. Доктор вошел очень осторожно, даже как будто недоверчиво, но сумасшедший посмотрел на него весело и дружелюбно.

— А, здравствуйте! — сказал он. — Вы, кажется, старший врач?

— Здравствуйте, — ответил доктор, — я старший врач.

— Очень приятно… Садитесь, пожалуйста, — любезно пригласил сумасшедший.

Доктор присел на стул, подумал, посмотрел на голые выкрашенные серой краской стены, потом на халат сумасшедшего и сказал:

— Как ваше здоровье? Спали?..

— Спал, — охотно ответил сумасшедший, — почему бы мне и не спать? Спать следует… Я всегда очень хорошо сплю.

Доктор опять подумал.

— Да… Но, знаете, новое место… Кричат тоже у нас тут…

— Кричат? Я не слыхал… Я, к счастью, доктор, очень плохо слышу…

Он засмеялся.

— Бывает, что и не слышать — счастье… Доктор машинально ответил:

— Бывает…

Сумасшедший почесал переносицу.

— Вы, доктор, курите? — спросил он.

— Нет.

— Жаль, а то бы я попросил папиросочку…

— Вам курить нельзя… знаете…

— Ах, да… я все забываю… не привык еще… — опять улыбнулся сумасшедший.

Они помолчали.

Окно было с решеткой, и довольно густой, но все-таки свет так и лился в комнату, и оттого было вовсе не мрачно, как всегда в больницах, а очень даже радостно и уютно.

— Прекрасная комната! — благосклонно сказал доктор.

— Да, очень веселенькая комнатка… Я даже не ожидал… Я, знаете, никогда раньше в сумасшедшем доме не бывал и представлял его себе гораздо… совсем не таким… а тут ничего… И если недолго, то я даже… ничего… А?

Сумасшедший искательно заглянул снизу в глаза доктора, но увидел только непроницаемо-синие стекла очков и торопливо прибавил:

— Ну да… да… Я понимаю… об этом спрашивать… Только знаете, что я вам скажу, доктор? — вдруг оживляясь, спросил он.

— А? Что? Это интересно, — машинально проговорил доктор.

— Как только я выйду из больницы, я первым делом все ребра переломаю тем своим благоприятелям, которые меня сюда пристроили… — с веселой злобой сказал сумасшедший, и его довольно безобразное лицо, все в веснушках, перекосилось.

— Ну зачем же?.. — вяло возразил доктор.

— А затем, что дураки!.. Ведь это же черт знает что такое!.. Какого черта они полезли не в свое дело!.. Оно, конечно, все равно, а все-таки на свободе не в пример веселее…

— Мало ли чего… — вдруг сердито сказал доктор.

— Да ведь я ровно ничего дурного не делал! — робко возразил сумасшедший.

— Ну… — неопределенно начал доктор.

— И не сделал бы! — поспешно перебил сумасшедший. — Скажите, пожалуйста, с какой бы стати я стал делать зло кому бы то ни было? Если бы я был дикарь или хоть Тит Титыч какой-нибудь, а то я, ей-богу, всегда был достаточно интеллигентным для того, чтобы не ощущать никакого удовольствия ни от кражи, ни от всего такого!..

— Больной человек… — начал доктор.

Сумасшедший скривился и тряхнул головой с досадой и скукой.

— А, Господи!.. Больной!.. Я, конечно, не стану вас уверять, что я здоров: все равно не поверите… Но только, какой же я, к черту, больной?..

— Но вы и нездоровы, — осторожно, но внушительно ответил доктор.

— Чем? — порывисто спросил сумасшедший. — У меня ничего не болит, и я сравнительно даже в хорошем расположении духа, что для меня всегда было редкостью… Ах, доктор, доктор… Ха!.. Как раз тогда меня посадили в сумасшедший дом, когда я открыл эту штуку… Хаарошую штуку, доктор!

— А… это любопытно, — поднимая брови, заметил доктор, и его острое лицо напомнило морду заинтересованной собаки.

— Еще бы…

Сумасшедший вдруг засмеялся, встал, отошел к окну и долго молча смотрел прямо навстречу солнцу. Доктор тоже молча смотрел ему в спину. Грязно-желтый халат от солнца обрисовался золотой каймой.

— Я вам сейчас это скажу, — заговорил опять сумасшедший, поворачиваясь и подходя.

И лицо у него было уже совершенно серьезное и даже как будто грустное, но от этого оно только стало приятнее.

— Вам очень не идет смеяться, — почему-то сказал доктор.

— Разве? — заинтересовался сумасшедший. — Да я и сам это замечал… и многие мне это говорили… Да я и не люблю смеяться…

Он засмеялся. Смех у него был сухой, деревянный.

— И смеюсь, доктор, смеюсь очень часто… Но я сам хотел не об этом… Видите, с тех пор, как я себя помню мыслящим человеком, я постоянно думал о смерти… и очень упорно…

— Ага! — громко сказал доктор и снял очки.

Глаза у него оказались большие и такие красивые, что сумасшедший невольно замолчал.

— А вам так вот очки не идут! — сказал он.

— Э… нет… это пустяки… а вот вы об этом… думали, значит, очень много о смерти? — заторопился доктор. — Это очень любопытно…

— Да, знаете… Я не могу вам, конечно, передать всего того, что я перечувствовал… а только очень нехорошо было!.. Я, бывало, по ночам плакал, как маленький мальчик, от страха… Все представлял себе, как это будет… как я умру, как сгнию, и как, в конце концов, меня совсем не будет… Так-таки вовсе и не будет! Это очень трудно, почти невозможно представить себе… а все-таки… так и будет.

Доктор скомкал в руке бороду и промолчал.

— Ну это еще ничего… то есть, не то, что «ничего», а даже очень скверно, печально, омерзительно, но… самое скверное в том, что я-то умру, а все останется, останутся даже результаты моей жизни… ибо, как бы ни был человек мал, но есть какие-то результаты его жизни!.. Да, так вот… я, предположим, очень и очень страдал, я воображал, что ужасно важно, что я был честен или подлец первой степени… и что все это пойдет, так сказать, впрок: мои страдания, мой ум, моя честность и подлость и даже моя глупость послужат для будущего, если не для чего другого, то хоть для назидания… вообще я, как оказывается, хоть и жил, и в великом страхе смерти ждал, но все это вовсе не для себя — хоть и воображаю, что для себя, — а для… черт его знает, для чего, потому что и потомки мои тоже ведь не для себя будут жить… И… знаете, доктор, попалась мне одна книжка, а в книжке той мысль, и хоть мысль была, может быть, и вовсе глупая, а меня поразила… так поразила, что я ее на память заучил.

— Это интересно, — пробормотал доктор.

— Вот она: «Природа неотразима, ей спешить нечего, и рано или поздно она возьмет свое. Она не знает ничего, ни добра, ни зла, она не терпит ничего абсолютного, вечного, ничего неизменного. Человек — ее дитя… но она мать не только человека, и у нее нет предпочтения: все, что она создает, она создает за счет другого, одно разрушает, чтобы создать другое, и ей все равно…»

— Так, — грустно заметил доктор, но сейчас же спохватился и, надевая очки, строго прибавил: — Ну и что же из этого?..

Сумасшедший засмеялся, смеялся долго и довольно сердито, а когда перестал, то возразил:

— Да ничего, так-таки и ничего… Вы видите, какая это глупая мысль, глупая до того, что в ней вовсе нет мысли… Так — фактик есть, а мысли нет… а факт без мысли — одна глупость… Мысль вывел я сам… Я решил, что дело далеко не так по идее, если можно так выразиться — природа вовсе не не терпит ничего абсолютно вечного… напротив: у нее все — вечно, вечно до приторности, до однообразия и надоедливости; но только вечны у нее не факты, а идеи… самая суть существования… не дерево, а пейзаж, не человек, а человечество, не влюбленный, а любовь, не гений и злодей, а гениальность и злодейство… Понимаете вы меня?

— По… понимаю, — с усилием ответил доктор.

— Мы вот с вами сидим и мучимся мыслью о смерти… природе до нас — ни самомалейшего дела: мы благополучно, ни на какие рассуждения невзирая, помрем, и нас, — как не бывало… очень просто… но мучения наши вечны, вечна их идея. Соломон № 1-й, который жил Бог знает когда, ужасно мучился мыслью о смерти, Соломон № 2-й, который будет жить Бог знает когда, тоже будет ужасно страдать по той же причине… Я в первый раз поцелуюсь с невыразимым наслаждением, а когда у меня уже появится вечная костяная улыбочка, сладость первого поцелуя переживет еще миллион миллионов и больше влюбленных… совершенно с тем же чувством… Но я, кажется, повторяюсь?..

— Да-а…

— Да… ну… так вот: во всей этой пакостной мыслишке одно только заключение, — поскольку это касается не идеи, а факта, нас с вами, значит — это то, что природе «все равно». Понимаете, мы ей не нужны, «идею нас» она возьмет, а что касается нас лично, то ей в высшей степени наплевать… И это, извольте видеть, после всей той муки, которую я пережил… Ах ты стерва!.. Ей — все равно!.. Так мне-то не все равно!.. Плевать мне на то, что ей все равно!.. Совсем не все равно!