Михаил Пришвин - Цвет и крест Страница 79

– А куды же брат мой, Иван Петров, прошел?

Акулина сказала:

– Перекрестись!

Косычи уши навострили.

Рассказал Петр Петров все по порядку, что ночью он под балконом на соломе дремал, а сука всю ночь кость глодала. Рано барин велел запрягать лошадь. – «Я, – говорит, – бросаю вас, будь заместо хозяина». И уехал. А он, Петр Петров, напился дюже воды из бадьи и в хоромы пошел. Стал в хоромах царские портреты разглядывать, дошел до угла, а там брат. Махнул ему рукою в людскую: «Туды, туды!». И пошли, он по черному ходу, а брат по парадному.

Перепала Акулина от рассказа. Косычи же зарадовались, что вот наконец-то барина выжили. Все, кроме робкой Акулины, пошли в барский дом, будто бы поглядеть, как ходит там хозяином Иван Петров, покойник. И когда в залу пришли, и показалось трюмо…

– Вот он! – сказал Петр Петров.

Смеясь, легли Косычи животами на гречу в мешках. Дивились и Косычи, дворовые люди, на барского человека, что всю жизнь свою спал под балконом ученого барина и ни разу еще не видал себя в зеркале. Живо смекнули дворовые люди свое дело: высыпали гречу на пол, набили мешки новыми, серебром отделанными уздечками, шлеями – ничего нет нынче дороже ремня! – и, взвалив мешки на плечи, садом и логом пустились к себе в Косычевку. А Петр Петров так и остался у зеркала, удивляясь все больше и больше его отражениям.

Акулина бабам рассказывала про явление покойника в барских хоромах, а бабы Акулине рассказывали, будто кто-то видел на базаре барина в мужицком тулупе. И говорит будто бы барин:

– Все рубите в саду, оставьте одно только дерево – вам пригодится. Грабьте все амбары, только оставьте один амбар с веревками – пригодится вам.

Еще рассказали бабы, что на рассвете, с бубенцами на тройке, завернутый в медвежью шубу, как настоящий барин старых времен, проскакал какой-то мужик, – не покойник ли это Иван Петров все баламутит?

От Акулины узнали бабы, что барин бросил усадьбу и что Косычи уже это пронюхали. Не успели Косычи обернуться в усадьбу с подводами, слух обежал все окрестные деревни. Пока запрягали Косычи лошадей и выбрались, навстречу им валил народ с всяким добром: две столетние старухи диван тащили, пронесут немного и сядут, еле живые, маленькие дети дрались за портреты и за книжки с картинками; одна женщина икону несла – в одной руке Никола Угодник, в другой лампадка, со всем – с маслом и поплавком.

Как увидели умные Косычи бабу с лампадкой, поняли, какое это глупое дело, вернулись назад, захватили ломы-топоры и вскачь пустились в Колодези. Вот теперь бабье-дурачье делит внизу господское белье, всякую шуру-муру, а Косычи наверху крышу ломают.

Далеко, на всю округу слышно, как гремит железо – жуть! и как гомонят-дерутся на барском дворе – жуть! будто звери упадали.

Сняли крышу, сбросили стропила, стали разбирать ряд за рядом кирпичные стены, и когда сняли какой-то ряд – вдруг на солнце весеннем засверкало своей верхушкой трюмо. Словно из плена господского вырвалось зеркало, и не одни портреты и старый хлам, а весь божий мир отразился в нем. Никто не хотел брать трюмо, не было ни одного домика вокруг, ни одной избы, куда бы можно было втащить такое огромное зеркало. Вытащили из-под него половицы, поставили на землю, понизилось трюмо, скрылось, но стену все разбирали, и вот опять оно сверкает над развалинами, и все отраженное в нем прекрасно; и сад казался такой густой и дивный, будто рай, созданный Богом для первого человека.

Всему дивится Петр Петров, что видит в зеркале, а мелочи эти, как люди за добро дерутся и что сам он тут между ними такой нечистый, не замечает: смотрит на вербы речные, на весеннее небо с облаками-громадами, на зеленые озими, и большое и малое – даже, что погожие комарики мак толкут, – все видно в зеркале и все так прекрасно, будто Господь Бог первого Адама только-только что в рай впустил.

Тут не было ни правых, ни виноватых, просто время переходило. По старой привычке для оправданий говорили о будущем счастье народа, но втайне знали, что нет правды, не будет счастья, и с отчаянья громили имения, вырубали сады и леса, и землю, без того бедную, оголяли до последнего оголения, до первой глины, из которой слеплен был человек.

Наступившая ночь не дала увезти последний воз кирпичей из Колодезей, а так уже все было голо: парк вырублен до последнего дерева, и склон, на котором он рос, теперь оказался оврагом. Нет следа на том месте, где на черном дворе стояла людская, конюшни, амбары, нет служб на красном дворе, и дома нет, только стоит еще огромное трюмо и возле него последний, не увезенный воз кирпичей – ночь не дала увезти этот последний воз, и хозяин его отложил до утра свое дело.

Под балконом, хотя и следа нет от балкона, на старой соломе лежит с собаками последнюю ночь сторож Колодезей Петр Петров. Слышит он в ночной тишине, как весенние птицы – гнездовики этой усадьбы, – прилетая, вьются над пустым местом и, не узнавая его, пролетают неизвестно куда. И видит человек, которому нечего делить с человеками, какой чудесный в зеркале восходит месяц. Вокруг месяца ночью собираются семь звезд больших и семь малых и до утра сияют-блестят. Утром побледнел ущербленный месяц, и, когда солнце показалось, заметил сторож, как оно еще кусочек отъело от месяца, и он, белый, скрылся со своею звездой.

Когда месяц скрылся, приехал за кирпичами второй Адам, наложил воз, стал смотреть в зеркало на лошадь. И говорит, осклабившись:

– Вот раньше барыня смотрелась, а теперь кобыла! Подбежала собака, он опять:

– Раньше барыня смотрелась, а теперь сука! Взял кирпич, ударил в зеркало. Взял другой и еще ударил – все разбил в мелкие кусочки. Изломал красное дерево, уложил на кирпичи и уехал.

Поднял один кусочек зеркала первый Адам, посмотрелся, каким Господь Бог его выгнал из рая, бросил кусок разбитого зеркала на голую землю и пошел. Оглянулся назад – нет ничего, посмотрел вперед – одни овраги – глинища, да на них кровью плачут весенней пни молодых и старых берез.

338

Базар

Время действия.

Не так легко вспомнить теперь это время, оно летело – быстрое время. В провинции по растущим ценам, этим знакам движения времени, все предчувствовали катастрофу, и когда она совершилась, и время вихрем завертелось вокруг себя, мы скоро забыли то впечатление быстроты летящего в бездну нашего быта. Мы избираем в 1917 году понедельник на маслянице, когда городские люди в провинции покупают на рынке продукты очень усердно, уездные запасаются даже на пост, и их вековая привычка к простой радости встречается с явлением внезапно возросших цен, страшным признаком улетающего времени.

Место.

Избираем место для нашего действия где-нибудь в черноземной России с бытом терпким, застойным, пусть это будет Елец. Богатый купеческий мучной центр города окружен цепью деревянных домишек полуголодного мещанства. Оба разнопоставленные классы купцов и мещан мы можем встретить в ближайшем соприкосновении в центре города в рыбном ряду у Шатра. Попадешь в рыбный ряд, будто окунулся в бочку с рыбным рассолом. Вот два дюжих приказчика опрокинули бочку с таким рассолом прямо на улицу; снег стал рыжим месивом. Барыня по месиву идет кое-как с прислугой и гимназистом покупать любимые задонские бирючки, сельский батюшка едет из деревни запастись на посток сазанами, а там подшатерная кувалда-хозяйка тащит студень, печенку, требуху и всякую всячину – кормить «подшатерную голытьбу». Этот Шатер, как в загадке, – «Без окон, без дверей, полна горница людей», – громадный площадью, на многочисленных низких столбах навес, укрывает лабиринты лавок, столов и на них тысячеголовую гидру простонародья, «подшатерную голытьбу». Тут вблизи всем торгуют, все можно найти, и даже такую певчую птичку, такого перепела, что как крикнет, бывало, весной, так вся подшатерная голытьба и все рыбные купцы повернут туда головы: «Вот так лупанул, вот так дернул!» – а потом и пошло гулять по головам, что белый не простой серый, а каких никогда не бывает перепелов на свете, белый перепел показался у нас под Шатром. Вот место какое избираем мы для нашего действия, только теперь птички такой белой больше уже не увидишь: она улетела… Высокая цена как туча нависла, и белый перепел не спасет купца от нарастающей злобы голытьбы подшатерной.

Лица.

Чертова ступа. В Кремле города, бывшего когда-то сторожевым окраины Московского государства, ныне в каменных и как бы приплюснутых, без всякой архитектуры домах, похожих на сундуки царства Ивана Калиты, живут богатые купцы, окруженные цепью полуголодных озлобленных мещанских слобод. В этих слободах рождается дух зависти и злобы, столь сильной, что носитель ее, мещанка, прозванная Чертова Ступа, может существовать не как рядовая мещанка, ворчащая на недостатки сего дня, а как одержимая, как дух, пророчествующий хотя бы только на завтрашний день. У нее маленькое, в кулачок, лицо с одним далеко выдающимся зубом, голос сиплый, простуженный; отхаркивается; в правой руке – всегда «цыгарка»; во время речи, с приподнятой рукой, двумя пальцами и цыгаркой, заключенной, как в двуперстии, она смутно (как обезьяна) напоминает боярыню Морозову в картине Сурикова.