Александр Крюков - Рассказ моей бабушки Страница 8

«Атаман, золотой, серебряный, драгоценный мой атаман! Рад бы душою услужить тебе. Но на душе моей так много грехов, она мне кума, да и черти… С нами крестная сила — что там зашумело! Атаман, и черная рожа не выходит у меня из башки. Но почему не справишься с нею ты сам?»

«Не хочу марать рук, эсаул… — отвечал Хлопуша с замешательством. — К тому же, к тому же… Итак, ты не согласен?..»

«Боюсь, золотой мой».

«Ну — сказал Хлопуша, — не хочешь, как хочешь — вольному воля, а я было думал за эту услугу подарить тебе моего карего жеребца…»

«Жеребца?» — вскричал Топорик.

«Хотел было, — продолжал Хлопуша, — дать в придаток мешочек с рублевиками…»

«Целый мешок!» — проворчал Топорик.

«И ко всему этому прибавить мое турецкое ружье и пистолет с золотою насечкою…»

«Дражайший атаман», — вскричал Топорик плачущим голосом…

«Но как ты не хочешь, — продолжал Хлопуша, — то я все это отдам Савичу. Савич малой неробкой, не откажется мне услужить».

«Дражайший атаман! Я подумаю. Коли ружье, пистолет, рублевики… атаман, ведь уж старухе быть же убитой?»

«Так верно, как сегодняшний день пятница!» — отвечал Хлопуша.

«Золотой атаман! Как ты думаешь, не лучше ли укокошить ее своему человеку, нежели чужому? Родная рука хоть долго мучиться не заставит. Не богоугодное ли будет это дело?»

«Я то же думаю, — отвечал Хлопуша, — но что толковать, эсаул, ты ведь не хочешь?»

«Так и быть, атаман. Я решусь. Ну, а подарки — твои, дражайший атаман. Только как и когда?»

«Чем скорее, тем лучше, — отвечал Хлопуша. — Выпьем же да и потолкуем. Во-первых, угомонить старую колдунью надобно так, чтобы никто не видал и, по крайней мере, не было никакой иной улики. Нехорошо, брат эсаул. Худой славы я не люблю. Итак, ты завтра ночью подавишь немножко ей около горла — и дело будет с концом: она не запирается, а спит одна на печи».

«Но черномазой?» — сказал Топорик со страхом.

«Экой ты, брат, простак! Не будет ведьмы — провалятся и черти. То-то и хорошо, что с кумушкой-то твоей мы и всех чертей в ад отправим».

«Да, атаман, не худо от них заранее отвязаться. Но что же после этого будет, дражайший мой атаман?»

«После этого — красотка будет моя, и мы бросим это старое дупло…»

«Вот что хорошо, то хорошо, атаман. Только мне все что-то страшно… Этот черномазый…»

«Так ты спятился?» — сказал Хлопуша мрачно.

«Дражайший мой атаман, а лошадь моя?»

«Твоя, если сделаешь дело».

«И деньги, и прочее, и прочее, золотой мой?»

«Твои, твои».

«Ну, так я твой! — вскричал Топорик. — В будущую ночь мы пошепчем с дражайшей нашей кумушкой… Эх, выпьем еще, атаман… пить умереть и не пить умереть!»

«Га! — сказал Хлопуша, стиснувши зубы. — Это будет славно. Итак, завтра».

Я уже наскучила тебе, дитя мое, этим длинным и богопротивным разговором, который на деле был еще вдесятеро длиннее и ужаснее. Но я хотела показать тебе: к чему были способны эти закоренелые злодеи и какой великой опасности подвергались мы, живучи под одной кровлею с ними. Впрочем, напрасно старалась бы я передать тебе собственные их речи, они были так мерзки и страшны, что волосы становились от них дыбом. Когда я возвратилась к бабушке-мельничихе, то старуха, увидав мою бледность и смущение, подумала было, что меня опять схватила горячка. Впрочем, мельничиха выслушала рассказ мой с удивительным хладнокровием. «Видишь ли, дитятко, — сказала она, — видишь ли, что я угадала злые замыслы этого зверя. Не подслушай бы их разговора, так завтра поминай бы меня как звали. А теперь, — примолвила она с усмешкою, — теперь, проклятый мой куманек, задушишь ты разве козу, а не меня, грешную. Теперь я знаю, как с тобой сделаться. Ляжем же благословясь, дитятко, спать. Утро вечера мудренее».

— Но и нам, — сказала мне бабушка, — дитя мое, пора уже отправиться на покой. Я так заболталась, что не видала, как прошло время. Ступай почивать, друг мой. Завтра я доскажу тебе мою быль, если ты только не соскучишься ее слушать.

— Ах! Бабушка, я рад бы не спать целую ночь, слушая ваши рассказы. Мне смертельно хочется знать, что сделалось с этою доброю мельничихой и как она отвратила от себя угрожавшую ей опасность?

— Завтра все узнаешь, дитя мое, до тех пор починам спокойно; поди, и да будет над тобой благословение божие.

Я должен был повиноваться приказанию бабушки и скоро обнявшись с подушкою, заснул безмятежным сном детства.

Я не спал почти целую ночь: бабушкин рассказ и возбужденное оным во мне любопытство кружили мою голову. Напоследок настало утро; я поспешно вскочил с постели, оделся, помолился богу и побежал к бабушке. Но она до вечера отложила окончание своей повести. Как долог казался для меня день, как медленно катилось солнце в небе и какою отрадою наполнилась душа моя, когда вечерние сумерки, будто долгожданные гости, заглянули в окно нашего домика!.. Вот подали свечи, и я по-прежнему уселся с бабушкой в ее комнате.

— На чем бишь мы вчера остановились? — сказала добрая старушка.

— На том, бабушка, что вы подслушали разговор Хлопуши и Топорика, которые хотели извести умную мельничиху.

— Да, да, теперь помню, дитя мое! Слушай же далее: я говорила уже тебе, что бабушка-мельничиха хладнокровно выслушала рассказ мой; мы легли спать, и поутру она казалась так спокойною, как будто бы и не знала, что дорогой куманек хотел задушить ее. Жильцов наших день-деньской не было дома, и поздно вечером они пришли из гостей пьянешеньки.

Бабушка-мельничиха, помолясь святым иконам, забралась на печку и велела мне идти спать в свою каморку. «Не бойся, дитятко! — говорила она. — Никто как бог!»

На дворе бушевал ветер, дождь лил ливмя, и было так темно, хоть глаз выколи!.. Бабушка-мельничиха храпела на печке, а я от страха не могла сомкнуть и глаза. Около полуночи скрипнула дверь, и при свете лампады зверский вид Топорика обдал меня как холодною водою… Он выступал тихо; вдруг дверь захлопнулась за ним с стуком, но бабушка-мельничиха не просыпалась и храпела пуще прежнего. Топорик медленно подвигался вперед, и с каждым его шагом сильнее и сильнее слышалось мне мяуканье и фырканье кошек… Дрожа всем телом, я смотрела сквозь щелочку перегородки: Топорик, по-видимому, робел, но все ближе и ближе подходил к печке; мяуканье и фырканье становилось громче — черные кошки запрыгали вокруг разбойника — и грубый, хриповатый голос проревел: «Кто тут?»

А бабушка-мельничиха спала препокойно и храпела пуще прежнего… Страшная, черная образина, с длинными жилистыми руками, высунулась из устья печи, и Топорик, вскричав: «С нами крестная сила!» — бросился вон из избы. Бабушка-мельничиха захохотала: «Эк мой Бурюк и мои доморощенные кошки переполохали этого душегубца! — сказала она. — Видишь ли, дитятко, как пуглив человек, посягающий на злое дело!.. Недолго пировать этим злодеям здесь: войско матушки-государыни уже в стенах Нижнеозерной!»

Раздавшиеся в крепости выстрелы оправдали слова бабушки-мельничихи; скоро Хлопуша, Топорик и все сообщники гнусного Пугача были схвачены и получили мзду по делам своим.

В числе наших избавителей находился и мой нареченный супруг Бравин. Через год я вышла за него замуж. Видишь ли, дитя мое, — сказала моя бабушка в заключение своего рассказа, — что худое дело никогда добром не кончится.

<1832>

Впервые — Невский альманах на 1832 год. Издан Е. Аладьиным. Спб., 1831. Подпись: А. К. Печатается по тексту альманаха. Отдельные бытовые подробности были использованы А. С. Пушкиным в «Капитанской дочке».

Примечания

1

Флигельман — так в старицу назывался правофланговый солдат, показывающий другим ружейные приемы.

2

Магазейны — склады для хранения продуктов.

3

Литургия — священнослужение в церкви, при котором совершается евхаристия (таинство святого причастия); обедня.

4

Хорунжий — знаменщик в казачьих войсках, позже прапорщик; соответствует чину корнета в пехоте.

5

…и бобами разводить, и в воду глядеть — разные виды гаданья, ворожбы.

6

…Емелька Пугач… блаженной памяти император Петр Федорович — Пугачев Емельян Иванович (1740 или 1742–1775), донской казак, предводитель Крестьянской войны 1773–1775 гг., выдавал себя за мужа Екатерины II, императора Петра III Федоровича, который был убит в 1762 г. Пугачев был выдан его сообщниками и казнен в Москве на Болотной площади.

7

…нового тушинского вора — то есть Пугачева; по прозвищу Лжедимитрия II, расположившегося лагерем в Тушине.