Максим Горький - Мальва Страница 8

- За что ты их не любишь? - подозрительно спросила Мальва.

- Я?.. Василий - ничего, мужик хороший. А Яшка - дрянь. Я, видишь ты, всех мужиков не люблю... сволочи! Они прикинутся сиротами - им и хлеба дают и - все! У них вон есть земство, и оно все для них делает... Хозяйство у них, земля, скот... Я у земского доктора кучером служил, насмотрелся на них... потом бродяжил много. Придешь, бывало, в деревню, попросишь хлеба цоп тебя! Кто ты, да что ты, да подай паспорт... Бивали сколько раз... То за конокрада примут, то просто так... В холодную сажали... Они ноют да притворяются, но жить могут: у них есть зацепка - земля. А я что против них?

- А ты разве не мужик? - перебила его Мальва, внимательно слушая его речь.

- Я мещанин! - с некоторой гордостью отрекся Сережка. - Города Углича мещанин.

- А я - из Павлиша, - задумчиво сообщила Мальва.

- За меня никого нет заступника! А мужики... они, черти, могут жить. У них и земство и все такое.

- А земство - это что? - спросила Мальва.

- Что? А черт его знает что! Для мужиков поставлено, их управа... Плюнь на это... Ты говори о деле - устрой-ка им стычку, а? Ничего ведь от этого не будет, - подерутся только!.. Ведь Василий бил тебя? Ну, вот и пусть ему его же сын за твои побои возместит.

- А что? - усмехнулась Мальва. - Это хорошо бы...

- Ты подумай... разве не приятно смотреть, как из-за тебя люди ребра друг другу ломают? Из-за одних только твоих слов?.. двинула ты языком раз-два и - готово!

Сережка долго, с увлечением рассказывал ей о прелести ее роли. Он одновременно и шутил и говорил серьезно.

- Эх, ежели бы я красивой бабой был! Такую бы я на сем свете заваруху развел! - воскликнул он в заключение, схватил голову в руки, крепко сжал ее, зажмурил глаза и замолчал.

Луна уже была высоко в небе, когда они разошлись. Без них красота ночи увеличилась. Теперь осталось только безмерное, торжественное море, посеребренное луной, и синее, усеянное звездами небо. Были еще бугры песку, кусты ветел среди них и два длинные, грязные здания на песке, похожие на огромные, грубо сколоченные гроба. Но все это было жалко и ничтожно перед лицом моря, и звезды, смотревшие на это, блестели холодно.

Отец и сын сидели в шалаше друг против друга, пили водку. Водку принес сын, чтобы не скучно было сидеть у отца и чтобы задобрить его. Сережка сказал Якову, что отец сердится на него за Мальву, а Мальве грозит избить ее до полусмерти; что Мальва знает об этой угрозе и потому не сдается ему, Якову, Сережка смеялся над ним.

- За-адаст он тебе за твои шашни! Так оттянет уши, что они по аршину величиной будут! Ты лучше не попадайся на глаза ему!

Насмешки рыжего, неприятного человека породили в Якове острую злобность к отцу. А тут еще Мальва мнется и, глядя на него то задорно, то грустно, усиливает до боли его желание обладать ею...

И вот Яков, придя к отцу, смотрит на него, как на камень посреди своей дороги, - на камень, через который невозможно перескочить и обойти его нельзя. Но, чувствуя, что он нимало не боится отца, Яков уверенно смотрел в его угрюмые, злые глаза, точно говорил ему:

"Ну-ка, тронь?!"

Они уже дважды выпили, но ничего не сказали еще друг другу, кроме нескольких незначительных слов о промысловой жизни. Один на один среди моря, они копили в себе озлобление друг против друга, и оба знали, что скоро оно вспыхнет, обожжет их.

Рогожи шалаша шуршали под ветром, лубки постукивали друг о друга, красная тряпка на конце шеста лепетала что-то. Все эти звуки были робки и похожи на отдаленный шепот, бессвязно, нерешительно просивший о чем-то.

- Что, Сережка пьет все? - угрюмо спросил Василий.

- Пьет, каждый вечер пьяный, - ответил сын, наливая еще водки.

- Пропадет он... Вот она, свободная-то жизнь... без страха!.. И ты такой же будешь...

Яков кратко ответил:

- Я таким не буду!

- Не будешь?! - хмуря брови, сказал Василий. - Знаю я, что говорю... Сколько времени живешь здесь? Третий месяц пошел, скоро надо будет домой идти, а много ли денег понесешь? - Он сердито плеснул из чашки в рот себе водку и, собрав бороду в руку, дернул ее так, что у него голова тряхнулась.

- За такое малое время многого здесь и нельзя добыть, - резонно ответил Яков.

- А коли так, так нечего тебе тут шалыганить - иди в деревню.

Яков молча усмехнулся.

- Что рожу кривишь? - угрожающе воскликнул Василий, озлобляясь спокойствием сына. - Отец говорит, а ты смеешься! Смотри, не рано ли начал вольничать-то? Не взнуздал бы я тебя...

Яков налил водки, выпил. Грубые придирки обижали его, но он крепился, не желая говорить так, как думал и хотел, чтоб не взбесить отца. Он немножко робел пред его взглядом, сверкавшим сурово и жестко.

А Василий, видя, что сын выпил один, не налив ему, еще более освирепел.

- Говорит тебе отец - ступай домой, а ты смешки ему показываешь? Проси в субботу расчет и... марш в деревню! Слышишь?

- Не пойду! - твердо сказал Яков и упрямо мотнул головой.

- Это как так? - взревел Василий и, опершись руками о бочку, поднялся со своего места. - Я тебе говорю или нет? Что ты, собака, против отца рычишь? Забыл, что я могу с тобой сделать? Забыл ты?

Губы у него дрожали, лицо кривили судороги; две жилы вздулись на висках.

- Ничего я не забыл, - вполголоса сказал Яков, не глядя на отца. Ты-то все ли помнишь, гляди?

- Не твое дело учить меня! Разражу вдребезги...

Яков уклонился от руки отца, поднятой над его головой, и, стиснув зубы, заявил:

- Ты не тронь меня... Здесь не деревня.

- Молчать! Я тебе везде - отец!..

- Здесь в волости не выпорешь, нет ее здесь, волости-то, - усмехнулся Яков прямо в лицо ему и тоже медленно поднялся.

Василий, с налитыми кровью глазами, вытянув вперед шею, сжал кулаки и дышал в лицо сына горячим дыханием, смешанным с запахом водки; а Яков откинулся назад и зорко следил угрюмым взглядом за каждым движением отца, готовый отражать удары, наружно спокойный, но - весь в горячем поту. Между ними была бочка, служившая им столом.

- Не выпорю? - хрипло спросил Василий, изгибая спину, как кот, готовый прыгнуть.

- Здесь - все ровня... Ты рабочий - и я тоже.

- Вон что-о?

- Ну, а как? За что ты на меня взъелся? Думаешь, я не понимаю? Ты сам сначала...

Василий зарычал и так быстро взмахнул рукой, что Яков не успел уклониться. Удар попал ему по голове; он пошатнулся и оскалил зубы в зверское лицо отца, уже снова поднявшего руку.

- Смотри! - предупредил он его, сжимая кулаки.

- Я тебе - посмотрю!

- Брось, мол!

- Ага... ты!.. ты - отца?.. отца?.. отца?..

Им было тесно тут, в ногах у них путалось кулье из-под соли, опрокинутая бочка, обрубок.

Отбиваясь кулаками от ударов, Яков, бледный и потный, со стиснутыми зубами и по-волчьи горевшим взглядом, медленно отступал перед отцом, а тот шел на него, свирепо махая кулаками, слепой в своей злобе, как-то вдруг и странно растрепавшийся - точно ощетинился, как освирепевший кабан.

- Отстань - будет - брось! - говорил Яков, зловеще и спокойно, выходя из двери шалаша на волю.

Отец рычал и лез на него, но его удары встречали только кулаки сына.

- Ишь как тебя... ишь... - поддразнивал его Яков, сознавая себя более ловким.

- Погоди... пос-стой...

Но Яков прыгнул вбок и бросился бежать к морю.

Василий пустился за ним, наклонив голову и простирая руки вперед, но запнулся ногой за что-то и упал грудью на песок. Он быстро поднялся на колени и сел, упершись в песок руками. Он был совершенно обессилен этой возней и тоскливо завыл от жгучего чувства неудовлетворенной обиды, от горького сознания своей слабости.

- Будь ты проклят! - захрипел он, вытягивая шею к Якову и сплевывая пену бешенства со своих дрожащих губ.

Яков прислонился к лодке и зорко смотрел на него, потирая рукой ушибленную голову. Один рукав его рубахи был оторван и висел на нитке, ворот тоже был разорван, белая потная грудь лоснилась на солнце, точно смазанная жиром. Он чувствовал теперь презрение к отцу; он считал его сильнее, и, глядя, как отец, растрепанный и жалкий, сидит на песке и грозит ему кулаками, он улыбался снисходительной, обидной улыбкой сильного слабому.

- Проклят ты от меня... вовеки!

Василий так громко крикнул проклятие, что Яков невольно оглянулся в даль моря, к промыслу, точно думал, что там услышат этот крик бессилия.

Но там были только волны и солнце. Тогда он сплюнул в сторону и сказал:

- Кричи!.. Кому досалишь? Себе только... А коли у нас так вышло, я вот что скажу...

- Молчи!.. Уйди с глаз... уйди! - крикнул Василий.

- В деревню я не пойду... буду тут зимовать... - говорил Яков, не переставая следить за движениями отца. - Мне здесь лучше, - я это понимаю, не дурак. Здесь легче... Там ты бы надо мной верховодил, как хотел, а здесь - на-ко выкуси!

Он показал отцу кукиш и засмеялся, не громко, но так, что Василий, снова разъяренный, вскочил на ноги и, схватив весло, бросился к нему, хрипло выкрикивая:

- Отцу? Отцу-то? Убью...

Но, когда он, слепой в своей ярости, подскочил к лодке, Яков был уже далеко от него. Он бежал, и оторванный рукав рубашки несся за ним по воздуху.