Наталья Решетовская - В споре со временем Страница 8

И вдруг заболела мама. Утром была совершенно здорова, а к вечеру 40,1. О поездке и думать нечего. Одно утешение - а если бы это случилось в дороге! Но маме оно не помогает. Температура держится. Подозрение на малярию. Какое счастье, если это действительно малярия. А вдруг я завезла из Уш-Тобе сыпной тиф?.. Так идут дни. Хинин не помогает. Болит сердце.

Наконец температура падает. Мы снова собираемся ехать. Новые хлопоты: новые пропуска и билеты и... к вечеру снова около сорока.

Но вот, наконец, мы с мамой живём на вокзале станции Уш-Тобе среди таких же, как мы, и тщетно пытаемся несколько дней подряд сесть на проходящие, переполненные поезда, которые довезли бы нас до Алма-Аты. Наконец, для засидевшихся в Уш-Тобе был выделен вагон. Все старались попасть в него, отталкивая друг друга.

Мы с мамой ехали в тамбуре. К счастью, до Алма-Аты ехать надо было всего лишь несколько часов. Мы приехали туда в тот же день, когда Саня, получив отпуск, приехал... в Ростов, где его ждало разочарование.

Спустя месяц я застану только большое письмо, где речь шла о моей поездке к нему на фронт.

Десять суток вёз нас с мамой поезд из Алма-Аты в Москву, из Казахстана в Россию, из Азии в Европу. Мама спала мало, нервно, тревожно, то и дело просыпаясь, чтобы проверить, целы ли наши вещи. Только последнюю ночь, измучившись за долгую дорогу и радуясь, что мы всё благополучно довезли, мама крепко заснула. А утром узла с самыми ценными вещами не было. Оказалось, что какой-то мужчина всю ночь просидел на нём и, убедившись, что хозяин не забеспокоился, на рассвете сошёл с ним в... Рязани.

Таково было наше первое знакомство с этим городом.

Мама плакала, что с ней бывало очень редко. Нужно было пережить войну, эвакуацию, уходить пешком от немцев, чтобы понять, что означала эта потеря! В узле была вся мамина одежда.

Мама не была в Москве с 1913 г. В 1908-09 гг. она там училась на Высших женских курсах. Со своим братом В. К. Туркиным, кинодраматургом, профессором киноинститута (ГИКа), мама не виделась около 30 лет. И они почти не переписывались.

Как ждала мама встречи с ним! И вот ей нечего даже надеть!.. Впрочем, выход нашёлся! - Мама в то время была так худа, что ей оказалась впору моя блузка.

Остановились мы у чудной Вероники Николаевны, жившей на Малой Бронной.

Дочь её, маленькая Вероничка, была тогда ещё школьницей 16 лет. Она носила в ту пору две густые косы каштановых волос и обещала стать очень хорошенькой. Её отец разошёлся с матерью, когда девочке было всего 4 месяца. И хотя жил он на Страстном бульваре, всего в 15 минутах ходьбы от Патриарших прудов, ни разу с тех пор не видел своей дочурки.

Встречены мы были со всем радушием и приветливостью. Между мамой и Вероникой Николаевной не было конца разговорам.

Тридцать лет не видела мама своего брата Валентина. За это время она однажды получила от него телеграмму - известие о рождении дочери, Вероники, и... сто рублей (на них были куплены два ватных одеяла, служивших нам с мамой много-много лет).

И вот на звонок двери открывает сам Валентин. Он обнимает маму и говорит: "Все мои мысли всегда были около тебя и Жени (старшей сестры)". Надо было знать дядюшку, чтобы понять: в этот момент он искренне верил в своё неожиданное утверждение. Прошло несколько секунд - и будто не было тридцатилетней разлуки: так сердечно, просто, нежно беседовали брат и сестра.

Когда дядюшка заговорил обо мне, мама спросила:

- А свою дочь ты не хотел бы видеть?

Лицо дядюшки стало беспомощно-обиженным:

- А что же она ко мне не приходит?

Было решено, что он напишет дочери письмо и попросит её прийти.

Родные Вероники, особенно её тётя и бабушка, были против этой встречи, боялись нервного потрясения девочки. Не без труда удалось маме их переубедить.

На другой день моя мама и Вероника пошли к профессору.

Живя в разлуке с отцом, девочка слышала о нём от матери, продолжавшей его беззаветно любить, только хорошее. О том месте, какое она отводила ему в своём сердце, говорило хотя бы то, что любимой книгой её детства была "Домби и сын" Диккенса.

Отец выбежал навстречу дочери. Они крепко обнялись. Профессор заговорил со своей дочкой так, как будто он расстался с ней накануне вечером. И это было совершенно искренне. Таков уж был этот человек, всегда живший сиюминутным чувством. Вероника, как истая дочь своего отца, сразу же стала называть его папой, говорить ему "ты".

Ореол исключительности и какой-то идеальности, которым девочка окружала отца в своём воображении, вскоре рассеялся. Она узнала и полюбила его таким, каким он был на самом деле. Очень творческим, большим эрудитом, с острой, оригинальной, изящной манерой мышления, тонким добрым юмором. Годы не отняли у него способности загораться и страсти оценивать всё по-своему, глубоко и зачастую парадоксально.

И вовсе не испугали Веронику немалочисленные человеческие слабости профессора.

Моя двоюродная сестричка обрела отца. Но годы, которые она его не знала, когда она была его лишена, оставили неизгладимый след. Даже полтора десятка лет спустя, когда ей придётся выбирать между мной и моим мужем, она пожалеет не двоюродную сестру, бросаемую на пороге старости, а чужого ей, ещё не родившегося человечка. "Я сама росла без отца,- скажет мне Вероника,- и знаю, как это тяжело".

В Москве меня сразу потянуло позвонить Лиде. Она как раз в это время получила первый, устный отзыв на Санины рассказы, правда, не от Федина, а от Лавренёва. Вот его слова: "Рассказы симпатичные, они мне понравились". Он передаёт их в редакцию журнала "Знамя".

Как мешаются в жизни радость и горе! - В тот день, когда Лавренёв похвалил Лиде Санины рассказы (он так ждал этой оценки! От неё так много зависело!..), Саня узнал о смерти своей мамы.

"Мама умерла. Со мной осталось - всё хорошее, что она для меня сделала, и всё плохое, что сделал для неё я. Мне никто не написал о смерти. Вернулся денежный перевод и на нём пометка о смерти. Очевидно - в марте".

Слова о "плохом" были не кокетством. Саня действительно чувствовал себя виноватым. Практически, он вряд ли мог бы спасти мать. Но раздражение по поводу маминых жалоб, рассуждения о маминой суетливости, которая всему виной, наконец то, что, находясь в Ростове, не съездил в недальний Георгиевск повидаться, может быть, в последний раз,- всё это, конечно, не могло не оставить в душе горького следа.

* * *

Получив мою первую московскую открытку, Саня писал мне в Ростов.

"Ты так взволнована Москвой, что не пишешь мне главного, когда же ты будешь в Ростове".

О Лавренёве - как-то сдержанно: "Оценка Лавренёва меня порадовала, буду ждать более подробного изложения от Лиды или от него самого. Но его обещание передать рассказы для напечатания меня удивило. Я совершенно не ожидал и не думал об этом".

Это письмо я получила уже в Ростове, где с нетерпением ждала вызова из Саниной части.

Однажды ночью, часа в три, меня разбудил мамин голос: "Наташа, сержант приехал!" Вскочила, набросила халат поверх ночной сорочки, вышла в нашу первую, большую комнату. На пороге - молодой военный, в шинели, зимней шапке, с рюкзаком за спиной...

Знакомимся...

Накормили его и уложили отсыпаться.

Я же больше не заснула. Когда начало светать, выбежала из дому и долго бродила, счастливая, по нашему Пушкинскому бульвару...

Сержанта звали Илья Соломин. Родители его - евреи - жили до войны в Минске. Соломин почти не надеялся, что они живы. Из Минска мало кто успел эвакуироваться. Может быть, поэтому, даже когда он улыбался, его чёрные, немного выпуклые глаза на серьёзном, чаще всего хмуром лице оставались грустными...

Сержант привёз мне гимнастёрку, широкий кожаный пояс к ней, погоны и звёздочку, которую я прикрепила к тёмно-серому берету. Он вручил мне красноармейскую книжку, выписанную на моё имя. Дата её выдачи свидетельствовала, что я уже некоторое время служила в части. Было и "отпускное удостоверение".

Я успокаивала себя мыслью, что фронтовому офицеру за этот маленький "спектакль" ничего не сделают. Тем более, что я собиралась остаться служить в Саниной части до конца войны.

В тот же день вечером мы с Соломиным уехали из Ростова. Сержант был ловким парнем. Когда в кассе погасло электричество, ему удалось где-то раздобыть свечи. В виде "вознаграждения" получил железнодорожные билеты в вагон для офицерского состава.

И вот мы вдвоём с мужем. В его землянке. Не сон ли это?..

Звонит телефон. Комдив приглашает нас к себе. Я чувствую себя немного смущённой в офицерском обществе. Но выпитая впервые в жизни водка придаст мне храбрости. Май в тот год был холодным. Приходилось топить печку. Но от этого в землянке становилось ещё уютней.

Вечер. Потрескивают дрова в печи.

- Расскажи мне подробно, как вы встретились с Кокой,- прошу я мужа.

- Я лучше прочитаю тебе. Этой главой начинается "Шестой курс".- Потом Саня отвлекается. Начинает говорить о своих планах вообще: планах литературных, да и не только литературных...