Иосиф Бродский - Новые стансы к Августе Страница 8

клюва. И хоть меньше сбоку видать, все равно не жаль было правой части лица, если смотришь слева. Да и голос тот за ночь мог расклевать печаль, накрошившую голой рукой за порогом хлеба.

Строфы

I

наподобье стакана, оставившего печать на скатерти океана, которого не перекричать, светило ушло в другое полушарие, где оставляют в покое только рыбу в воде.

II

Вечером, дорогая, здесь тепло. Тишина молчанием попугая буквально завершена. Луна в кусты чистотела льет свое молоко: неприкосновенность тела, зашедшая далеко.

III

Дорогая, что толку пререкаться, вникать в случившееся. Иголку больше не отыскать в человеческом сене. Впору вскочить, разя тень. Либо - вместе со всеми передвигать ферзя.

IV

Все, что мы звали личным, что копили, греша, время, считая лишним, как прибой с голыша, стачивает - то лаской, то посредством резца чтобы кончить цикладской вещью без черт лица.

V

Ах, чем меньше поверхность, тем надежда скромней на безупречную верность по отношению к ней. Может, вообще пропажа тела из виду есть со стороны пейзажа дальнозоркости месть.

VI

Только пространство корысть в тычущем вдаль персте может найти. И скорость света есть в пустоте. Так и портится зренье: чем ты дальше проник. Больше, чем от старенья или чтения книг.

VII

Так же действует плотность тьмы. Ибо в смысле тьмы у вертикали плоскость сильно берет взаймы. Человек - только автор сжатого кулака, как сказал авиатор, уходя в облака.

VIII

Чем безнадежней, тем как-то проще. Уже не ждешь занавеса, антракта, как пылкая молодежь. Свет на сцене, в кулисах меркнет. Выходишь прочь в рукоплесканье листьев, в американскую ночь.

IХ

жизнь есть товар на вынос: торса, пениса, лба. И географии примесь к времени есть судьба. Нехотя, из-под палки признаешь эту власть, подчиняешься парке, обожающей прясть.

Х

жухлая незабудка мозга кривит мой рот. Как тридцать третья буква, я пячусь всю жизнь вперед. Знаешь, все, кто далече, по ком голосит тоска жертвы законов речи, запятых языка.

ХI

дорогая, несчастных нет! Нет мертвых, живых. Все - только пир согласных на их ножках кривых. Видно, сильно превысил свою роль свинопас, чей нетронутый бисер переживет всех нас.

ХII

право, чем гуще россыпь черного на листе, тем безразличней особь к прошлому, к пустоте в будущем. Их соседство, мало проча добра, лишь ускоряет бегство по бумаге пера.

ХIII

ты не услышишь ответа, если спросишь "куда", ибо стороны света сводятся к царству льда. У языка есть полюс, север, где снег сквозит сквозь эльзевир; где голос флага не водрузит.

ХIV

бедность сих строк - от жажды что-то спрятать, сберечь; обернуться. Но дважды

в ту же постель не лечь. Даже если прислуга там не сменит белье. Здесь не сатурн, и с круга не соскочить в нее.

ХV

с той дурной карусели, что воспел гесиод, сходят не там, где сели, но где ночь застает. Сколько глаза ни колешь тьмой - расчетом благим, повторимо всего лишь слово: словом другим.

ХVI

так барашка на вертел нижут, разводят жар. Я, как мог, обессмертил то, что не удержал. Ты, как могла, простила все, что я натворил. В общем песня сатира вторит шелесту крыл.

ХVII

дорогая, мы квиты. Больше: друг к другу мы точно оспа привиты среди общей чумы: лишь об"екту злоречья вместе с шансом в пятно уменьшаться, предплечье в утешенье дано.

ХVIII

ах, за щедрость пророчеств дней грядущих шантаж как за бич наших отчеств память много не дашь. Им присуща, как аист свертку, приторность кривд. Но мы живы, покамест есть прощенье и шрифт.

ХIх

эти вещи сольются в свое время в глазу у воззрившихся с блюдца на пестроту внизу. Полагаю и вправду хорошо, что мы врозь

чтобы взгляд астронавту напрягать не пришлось.

Хх

вынь, дружок, из кивота лик пречистой жены. Вставь семейное фото вид планеты с луны. Снять нас вместе мордатый не сподобился друг, проморгал соглядатай; в общем, всем недосуг.

ХхI

неуместней,чем ящур в филармонии, вид нас вдвоем в настоящем. Тем верней удивит обитателей завтра разведенная смесь сильных чувств динозавра и кириллицы смесь.

ХхII

все кончается скукой, а не горечью. Но этой новой наукой плохо освещено. Знавший истину стоик стоик только на треть. Пыль садится на столик, и ее не стереть.

ХхIII

эти строчки по сути болтовня старика. В нашем возрасте судьи удлиняют срока. Иванову. Петрову. Своей хрупкой кости. Но свободному слову не с кем счеты свести.

ХхIV

так мы лампочку тушим, чтоб сшибить табурет. Разговор о грядущем тот же старческий бред. Лучше все, дорогая, доводить до конца, темноте помогая мускулами лица.

ХхV

вот конец перспективы нашей. Жаль, не длинней. Дальше - дивные дивы времени, лишних дней, скачек к финишу в шорах городов, и т.П.; Лишних слов, из которых ни одно о тебе.

ХхVI

около океана, летней ночью. Жара как чужая рука на темени. Кожура снятая с апельсина жухнет. И свой обряд, как жрецы элевсина, мухи над ней творят.

ХхVII

облокотясь на локоть, я слушаю шорох лип. Это хуже, чем грохот и знаменитый всхлип. Это хуже, чем детям сделанное бо-бо. Потому что за этим не следует ничего.

Двадцать сонетов к марии стюарт

I

мари, шотландцы все-таки скоты. В каком колене клетчатого клана предвидилось, что двинешься с экрана и оживишь, как статуя, сады? И люксембургский, в частности? Сюды забрел я как-то после ресторана взглянуть глазами старого барана на новые ворота и пруды где встретил вас. И в силу этой встречи, и так как "все былое ожило в отжившем сердце", в старое жерло вложив заряд классической картечи, я трачу, что осталось русской речи на ваш анфас и матовые плечи.

II

В конце большой войны не на живот,

когда что было жарили без сала, мари, я видел мальчиком, как сара леандр шла топ-топ на эшафот. Меч палача, как ты бы не сказала, приравнивает к полу небосвод (см. Светило, вставшее из вод). Мы вышли все на свет из кинозала, но нечто нас в час сумерек зовет назад, в "спартак", в чьей плюшевой утробе приятнее, чем вечером в европе. Там снимки звезд, там главная - брюнет, там две картины, очередь на обе. И лишнего билета нет.

III

Земной свой путь пройдя до середины, я, заявившись в люксембургский сад, смотрю на затвердевшие седины мыслителей, письменников; и взад вперед гуляют дамы, господины, жандарм сияет в зелени, усат, фонтан мурлычет, дети голосят, и обратиться не к кому с "иди на". И ты, мари, не покладая рук, стоишь в гирлянде каменных подруг, французских королев во время оно, безмолвно, с воробьем на голове. Сад выглядит, как помесь пантеона со знаменитой "завтрак на траве".

IV

Красавица, которую я позже любил сильней, чем босуэла - ты, с тобой имела общие черты (шепчу автоматически "о, боже", их вспоминая) внешние. Мы тоже счастливой не составили четы. Она ушла куда-то в макинтоше. Во избежанье роковой черты, я пересек другую - горизонта, чье лезвие, мари, острей ножа. Над этой вещью голову держа не кислорода ради, но азота, бурлящего в раздувшемся зобу, гортань... Того... Благодарит судьбу.

V

Число твоих любовников, мари, превысило собою цифру три, четыре, десять, двадцать, двадцать пять. Нет для короны большего урона, чем с кем - нибудь случайно переспать. (Вот почему обречена корона; республика же может устоять, как некая античная колонна). И с этой точки зренья ни на пядь не сдвинете шотландского барона.

Твоим шотландцам было не понять, что койка отличается от трона. В своем столетьи белая ворона, для современников была ты блядь.

VI

Я вас любил. Любовь еще (возможно, что просто боль) сверлит мозги мои. Все разлетелось к черту на куски. Я застрелиться пробовал, но сложно с оружием. И далее, виски: в который вдарить? Портила не дрожь, но задумчивость. Черт! Все не по-людски! Я вас любил так сильно, безнадежно, как дай вам бог другими - - - но не даст! Он, будучи на многое горазд, не сотворит - по пармениду - дважды сей жар в крови, ширококостный хруст, чтоб пломбы в пасти плавились от жажды коснуться - "бюст" зачеркиваю - уст!

VII

Париж не изменился. Плас де вож по-прежнему, скажу тебе, квадратна. Река не потекла еще обратно. Бульвар распай по-прежнему пригож. Из нового - концерты за бесплатно и башня, чтоб почувствовать - ты вошь. Есть многие, с кем свидеться приятно, но первым прокричавши "как живешь?" В париже, ночью, в ресторане... Шик подобной фразы - праздник носоглотки. И входит айне кляйне нахт мужик, внося мордоворот в косовортке. Кафе. Бульвар. Подруга не плече. Луна, что твой генсек в параличе.

VIII

На склоне лет, в стране за океаном (открытой, как я думаю, при вас), деля помятый свой иконостас меж печкой и продавленным диваном, я думаю, сведи удача нас, понадобились вряд ли бы слова нам: ты просто бы звала меня иваном, и я бы отвечал тебе "аLаS." Шотландия нам стлала бы матрас. Я б гордым показал тебя славянам. В порт глазго, караван за караваном, пошли бы лапти, пряники, атлас. Мы встретилиси бы вместе смертный час. Топор бы оказался деревянным.