Сергей Довлатов - Соло на IBM Страница 8

– Ответьте мне, Боря, как это женщины соглашаются работать в публичных домах? Обслуживают всех без разбора. Ведь это так негигиенично! И никакого удовольствия.

Сичкин перебил ее:

– Думаешь они так уж стараются? Всем отдаются с душой? Ну, первый клиент еще, может быть, туда-сюда. А остальные у них там идут, как Фима Берзон!

Лет тридцать назад Евтушенко приехал в Америку. Поселился в гостинице. Сидит раз в холле, ждет кого-то. Видит, к дверям направляется очень знакомый старик: борода, измятые штаны, армейская рубашка.

Несколько секунд Евтушенко был в шоку. Затем он понял, что это Хемингуей. Кинулся за ним. Но Хемингуей успел сесть в поджидавшее его такси.

– Какая досада, – сказал Евтушенко швейцару, – ведь это был Хемингуей! А я не сразу узнал его!

Швейцар ответил деликатно:

– Не расстраивайтесь. Мистер Хемингуей тоже не сразу узнал вас.

Рассказывают, что на каком-то собрании, перед отъездом за границу, Евтушенко возмущался:

– Меня будут спрашивать о деле Буковского. Снова мне отдуваться? Снова говно хлебать?!

Юнна Мориц посоветовала из зала:

– Раз в жизни объяви голодовку…

Юнна Мориц в Грузии. Заказывает стакан вина. Там плавают мухи.

Юнна жалуется торговцу-грузину. Грузин восклицает:

– Где мухи – там жизнь!

Алешковский рассказывал:

Эмигрант Фалькович вывез из России огромное количество сувениров. А вот обычной посуды не захватил. В результате семейство Фальковичей долго ело куриный бульон из палехских шкатулок.

Алешковский уверял:

– В Москве репетируется балет, где среди действующих лиц есть Крупская. Перед балериной, исполняющей эту роль, стоит нелегкая хореографическая задача. А именно, средствами пластики выразить базедову болезнь.

Томас Венцлова договаривался о своей университетской лекции. За одну я беру триста долларов. За вторую – двести пятьдесят. За третью – сто. Но эту, третью я вам не рекомендую.

В Нью-Йорке гостил поэт Соснора. Помнится, я, критикуя Америку, сказал ему:

– Здесь полно еды, одежды, развлечений и – никаких мыслей!

Соснора ответил:

– А в России, наоборот, сплошные мысли. Про еду, про одежду и про развлечения.

Оказался в больнице. Диагноз – цирроз печени. Правда, в начальной стадии. Хотя она же, вроде бы, и конечная. После этого мои собутыльники по радио «Либерти» запели:

«Цирроз-воевода дозором

Обходит владенья свои…»

Сцена в больнице. Меня везут на процедуру. На груди у меня лежит том Достоевского. Мне только что принесла его Нина Аловерт. Врач-американец спрашивает:

– Что это за книга?

– Достоевский.

– «Идиот»?

– Нет, «Подросток».

– Таков обычай? – интересуется врач.

– Да, – говорю, – таков обычай. Русские писатели умирают с томом Достоевского на груди.

Американец спрашивает:

– Ноу Байбл? (Не Библия?)

– Нет, – говорю, – именно том Достоевского.

Американец посмотрел на меня с интересом.

Когда выяснилось, что опухоль моя – не злокачественная, Лена сказала:

«Рак пятится назад…»

Вышел я из больницы. Вроде бы поправился. Но врачи запретили мне пить и курить. А настоятельно рекомендовали ограничивать себя в пище. Я пожаловался на все это одному знакомому. В конце и говорю:

– Что мне в жизни еще остается? Только книжки читать?!

Знакомый отвечает:

– Ну, это пока зрение хорошее…

Диссидентский романс:

«В оппозицию девушка провожала бойца…»

Волков начинал как скрипач. Даже возглавил струнный квартет. Как-то обратился в Союз писателей:

– Мы хотели бы выступить перед Ахматовой. Как это сделать?

Чиновники удивились:

– Почему же именно Ахматова? Есть более уважаемые писатели – Мирошниченко, Саянов, Кетлинская…

Волков решил действовать самостоятельно. Поехал с товарищами к Ахматовой на дачу. Исполнил новый квартет Шостаковича.

Ахматова выслушала и сказала:

– Я боялась только, что это когда-нибудь закончится…

Прошло несколько месяцев. Ахматова выехала на Запад. Получила в Англии докторат. Встречалась с местной интеллигенцией.

Англичане задавали ей разные вопросы – литература, живопись, музыка.

Ахматова сказала:

– Недавно я слушала потрясающий опус Шостаковича. Ко мне на дачу специально приезжал инструментальный ансамбль.

Англичане поразились:

– Неужели в России так уважают писателей?

Ахматова подумала и говорит:

– В общем, да…

Миши Юпп сказал издателю Поляку:

– У меня есть неизвестная фотография Ахматовой.

Поляк заволновался:

– Что за фотография?

– Я же сказал – фото Ахматовой.

– Какого года?

– Что – какого года?

– Какого года фотография?

– Ну, семьдесят четвертого. А может, семьдесят шестого. Я не помню.

– Задолго до этого она умерла.

– Ну и что? – спросил Юпп.

– Так что же запечатлено на этой фотографии?

– Там запечатлен я, – сказал Юпп, – там запечатлен я на могиле Ахматовой в Комарове.

Миша Юпп говорил своему приятелю:

– Ко мне довольно часто являются за пожертвованиями. Но выход есть. В этих случаях я перехожу на ломаный английский.

Приятель заметил:

– Так уж не старайся.

Гриша Поляк был в гостях. Довольно много ел. Какая-то женщина стала говорить ему:

– Как вам не стыдно! Вы толстый! Вам надо прекратить есть жирное, мучное и сладкое. В особенности сладкое.

Гриша ответил:

– Я, в принципе, сладкого не ем. Только с чаем.

Блюмин рассказывал, как старая эмигрантка жаловалась мужу:

– Где моя былая грация? Где моя былая грация?

Муж отвечал:

– Сушится, Фенечка, сушится.

К нам зачастили советские гости. Иногда – не очень близкие знакомые. В том числе и малосимпатичные. Все это стало мне надоедать. Мама бодро посоветовала:

– Объясни им – мать при смерти.

Лена возражала:

– В этом случае они тем более заедут – попрощаться.

Эмигрантка в Форест Хиллсе:

– Лелик, если мама говорит «ноу», то это значит – «ноу»!

В Ленинград приехала делегация американских конгрессменов. Встречал их первый секретарь Ленинградского обкома Толстиков. Тут же состоялась беседа. Один из конгрессменов среди прочего заинтересовался:

– Каковы показатели смертности в Ленинграде?

Толстиков уверенно и коротко ответил:

– В Ленинграде нет смертности!

Беседовал я с одним эмигрантом. Он говорил среди прочего:

– Если б вы знали, как я люблю телячий студень! И шашлыки на ребрышках! И кремовые пирожные! И харчо!

– Почему же, – спрашиваю, – вы такой худой?

– Так ведь я кушаю. Но и меня кушают!

Самый короткий рассказ:

«Стройная шатенка в кофточке от „Гучи“ заявила полной блондинке в кофточке от „Лорда Тейлора“: – Надька, сука ты позорная!»

Зашла к нашей матери приятельница. Стала жаловаться на Америку. Американцы, мол, холодные, черствые, невнимательные, глупые… Мат ей говорит:

– Но у тебя же все хорошо. Ты сыта, одета, более-менее здорова. Ты даже английский язык умудрилась выучить.

А гостья отвечает:

– Еще бы! С волками жить…

Произошло это в грузинском ресторане. Скончался у молоденькой официантки дед. Хозяин отпустил ее на похороны. Час официантки нет, два, три. Хозяин ресторана нервничает – куда, мол, она могла подевалась?! Некому, понимаешь, работать…

Наконец официантка вернулась. Хозяин ей сердито говорит:

– Где ты пропадала, слушай?

Та ему в ответ:

– Да ты же знаешь, Гоги, я была на похоронах. Это же целый ритуал, и все требует времени.

Хозяин еще больше рассердился:

– Что я, похороны не знаю?! Зашел, поздравил и ушел!

Моя жена училась водить автомобиль. Приобрела минимум технических знаний. Усвоила некоторое количество терминов. И особенно ей полюбился термин «вил элаймент» (выравнивание колес, центровка). Она с удовольствием произносила:

– Надо бы сделать вил элаймент… Вил элаймент – это главное…

Как-то раз мы вспомнили одного человека. Я сказал:

– У него бельмо на глазу.

Моя жена возразила:

– Это не бельмо. Это что-то другое. Короче, ему надо сделать вил элаймент.

Бахчанян сообщил мне новость:

– Лимонов перерезал себе вены электрической бритвой!

Сложное в литературе доступнее простого.

Романс диетолога:

«И всюду сласти роковые,

И от жиров защиты нет…»

Романс охранника:

«В бананово-лимонном Сыктывкаре…»

Серманы были в Пушкинском театре. Показывали «Бег» с Черкасовым. Руфь Александровна страшно переживала. Особенно ее потряс Черкасов в роли генерала Хлудова. Она говорила мужу:

– Что с ним будет? Что с ним будет?

Илья Захарович ответил:

– А что с ним будет? Дадут очередную сталинскую премию.

Сорок девятый год. Серман ожидает приговора. Беседует в камере с проворовавшимся евреем. Спрашивает его: