Петр Краснов - Подвиг Страница 8

Дома опять были разсказы про Топсинъ умъ… Восторговъ было не обобраться. Нифонтъ Ивановичъ сказалъ: — «Экiй умъ Господь всякой твари послалъ».

Фирсова «ами» цѣловала собаку и повторяла: — Алэ яки у насъ Топси, панъ Нифонъ, тэразъ вшысци о ней бэндонъ мувить.

VIII

Задолго до того, какъ рѣзкою, надоѣдливою, заливистою трелью по всему сквозному домику зазвучалъ будильникъ Мишеля Строгова, когда еще было темно на дворѣ, и бѣдный разсвѣтъ не могъ пробиться сквозь туманы дождевой сѣтки — жолтымъ огнемъ засвѣтились узкiя окна маленькаго подвальчика и на крыльцѣ появился старый Нифонтъ Ивановичъ.

Онъ въ черномъ пальтишкѣ, надѣтомъ поверхъ грубаго холщевого бѣлья — еще съ Дона — въ деревянныхъ, французскихъ башмакахъ «сабо» на босу ногу и съ непокрытой головой. Щуря узкiе глаза, онъ подставляетъ лицо, лобъ и волосы холоднымъ каплямъ и жмурится, вглядываясь вдаль. Лучшее умыванiе — Божья роса.

Въ мутныхъ проблескахъ свѣта его взоръ упирается въ высокую стѣну изъ тонкихъ плитокъ бетона сосѣдняго дома, видитъ блеклыя черныя георгины и голыя сирени въ палисадникѣ, простую желѣзную рѣшетку, калитку и чуть бѣлѣющее пятно жестяного ящика для писемъ.

Онъ тяжело вздыхаетъ.

«А дома то что?» — съ тоскою думаетъ онъ. Съ отвращенiемъ вдыхаетъ утреннiй воздухъ и, несмотря на свѣжесть, широкими ноздрями большого носа ощущаетъ запахъ керосиновой и бензинной гари. Онъ слышитъ греготанiе большого города, мiровой столицы, Вавилона ужаснаго.

Сколько разъ, вотъ такъ же по утрамъ онъ стоялъ на маленькомъ крылечкѣ бѣлой, мазаной хаты на хуторѣ Поповскомъ. И такъ же осенью была непогода и съ ночи сѣялъ маленькiй дождь. Но тамъ утромъ!.. Боже!.. Какая красота была тамъ ранними зорями, даже и въ хмурные осеннiе дни! Хата стояла на краю хутора. За низкимъ тыномъ, обвитымъ косматымъ терновникомъ чернѣла степь. И надъ нею — и какъ это всегда было красиво и полно Божьяго величiя — подъ черными осенними тучами золотой разсвѣтъ пылалъ. Въ тѣ часы подъ такимъ же… да никогда не подъ такимъ, а подъ свѣжимъ душистымъ, съ неба спадающимъ дождикомъ сами собою Давидовы псалмы лѣзли на память и удивительныя молитвы слагались въ головѣ.

«Господи, отрада моя, прибѣжище мое, красота мiра Твоего передо мною и къ Тебѣ простираю руки мои».

А какой густой терпкiй духъ полыни и этого особаго степного, земляного воздуха шелъ отъ широкой дали! Вдругъ перебьетъ его соломенною гарью — у сосѣда, знать, печь растапливать стали, — отнесетъ дымокъ въ сторону, и опять запахъ земли, безпредѣльной степи и стараго жнивья. Отъ большой скирды хлѣбомъ пахнетъ. Навозомъ отъ сарайчика. Овцами изъ недалекой, камнями обложенной кошары… И народятся звуки. Запоютъ третьи пѣтухи, залаетъ собака у Байдалаковыхъ, и ей отвѣтятъ другiя по всему хутору. И потомъ вдругъ на минуту все смолкнетъ. Станетъ тогда слышно, какъ вздыхаютъ лошади, со звономъ льется молоко въ ведерко. Значитъ, тетка Марья съ Аниськой пришли доить коровъ.

— Да… Хорошо!.. Ахъ хорошо!..

Нифонтъ Ивановичъ замѣчаетъ, что пальтишко его намокло и съ сѣдыхъ прядей холодныя капли бѣгутъ по бритымъ щекамъ и падаютъ на сѣдые усы.

Пора за работу.

На маленькой газовой плиткѣ, въ жестяномъ чайникѣ ключомъ кипитъ вода. Чернѣетъ рядомъ въ кострюлькѣ, плавясь, вонючiй сапожный варъ.

— Фирсъ, — кричитъ старикъ за перегородку. Оттуда слышенъ шопотъ, смѣшокъ, будто поцѣлуи, шлепокъ по спинѣ, и появляется Фирсъ, немытый, лохматый, по модѣ остриженный — копна волосъ на темени, а надъ ушами такъ гладко острижено, что сквозитъ желтая кожа. Лицо кругомъ бритое — на казака совсѣмъ не похожiй. На бѣлую съ голубыми полосками рубашку, безъ воротника и безъ галстуха, накинутъ потрепанный пиджачишко, штаны въ полоску спускаются едва до щиколотокъ, а на большихъ ногахъ обуты толстоносые американскiе рыжiе ботинки.

— Здравствуйте, дѣдушка, Нифонтъ Ивановичъ, — развязно говоритъ Фирсъ.

— Ты, братъ, раньше морду да лапы помой, да Богу помолись, а тады уже здоровкайся.

Фирсъ идетъ къ умывальнику съ проведенной водой въ углу комнаты и плещется тамъ. Потомъ у зеркала расчесываетъ жесткiе, перьями торчащiе волосы и подходитъ къ дѣду, протягивая руку съ широкою ладонью.

— Бонжуръ гран-пэръ, — говоритъ онъ, громко фыркая. Ему нравится его шутка.

— Обормотъ… Право обормотъ, — ворчитъ дѣдъ,

— А ты что же Богу то молился?

— Какъ я могу молиться, Нифонтъ Ивановичъ, коли ежели я сомнѣваюсь? Кругомъ, можно сказать, такая культура… Автомобили, метрополитэнъ, Тур-д-Эйфель, Трокадеро… — Тутъ молитва мнѣ кажется жестокой сарказмой.

— Обормотъ… И въ кого ты такой дурной уродился?..

— Ну, что вы, Нифонтъ Ивановичъ, одно слово затвердили… Тутъ такое образованiе… Права человѣка… Рентабельность…

— Ты… Образованный… — сердито кричитъ дѣдъ.

— Ты какъ дратву то держишь. Ты мнѣ эдакъ только товаръ портишь… Образованный… Тебѣ сколько годовъ?

— Двадцать третiй пошелъ.

— Это тебѣ уже въ первой очереди служить… Я въ твои годы какъ джигитовалъ… Ты на лошадь сѣсть не сможешь!.. Образованный… Съ какой стороны къ ей подойти такъ и то не знаешь.

— Съ правой… Нѣтъ… съ лѣвой… Конечно, съ лѣвой.

— Съ лѣвой… Дурной… Ты къ ей подходи такъ, чтобы она тебя издаля восчувствовала. Уваженiе тебѣ оказала. Ты къ ей съ любовью… Огладь!.. Осмотри!.. Чтобы большой палецъ подъ подпругу пролѣзалъ… За луку потрогай… Поводъ разбери… А тады уже садись по прiему, какъ учили… Вотъ это тебѣ красота будетъ.

— Что жъ, Нифонтъ Иванычъ, старыя то пѣсни пѣть. Нынче, какая такая лошадь?… Ее теперь можетъ въ зологическомъ саду только и сыщешь. Теперь — машина. Еропланы по небу, таньки по землѣ. Я видалъ войну то въ синема. Совсѣмъ даже не такъ, какъ вы разсказываете… Люди въ землѣ закопались… Лошади нигдѣ и не видать… Людей на камiонахъ везутъ… Соскочутъ и заразъ въ землю ушли… Тамъ бетонъ… Газы… Вотъ она война то такъ обернулась… Да и теперь, какая такая война, когда Лига Нацiй и образовательный милитаризмъ.

— Обормотъ…

Старикъ наклоняется подлѣ низко опущенной электрической лампочки и стучитъ молоткомъ по кожѣ, натянутой на деревянную колодку.

Такъ работаетъ онъ, молча, хмуро, сердито сверкая сѣрыми глазами, пока не услышитъ голосъ полковника:

— Нифонтъ Иванычъ, откройте собакѣ дверь.

XI

День проходитъ въ работѣ. Нифонтъ Ивановичъ и Фирсъ тачаютъ сапоги, подбиваютъ подметки, наставляютъ каблуки, ставятъ заплатки — работа черная, дешевая, неблагодарная. Весь уголъ подвала заваленъ старыми башмаками съ мѣловыми отмѣтками на рваныхъ подошвахъ, и нудно пахнетъ отъ нихъ старою кожею и людскою, нечистою прѣлью. Рядомъ Зося готовитъ обѣдъ и тутъ же стираетъ бѣлье.

Обѣдаютъ молча. Дѣловито суютъ ложки въ общiй чугунокъ, тарелки обтираютъ корками бѣлаго хлѣба.

Послѣ обѣда Нифонтъ Ивановичъ дремлетъ часокъ на своей постели. Рядомъ за перегородкой шушукаются, охаютъ и вздыхаютъ Фирсъ съ Зосей. Нифонтъ Ивановичъ молчитъ. «Что жъ дѣло молодое», — думаетъ онъ. — «Нехорошо, что съ полькой… И опять же… Невѣнчанные»…

Съ двухъ часовъ снова стучатъ молотки, снуетъ игла съ дратвой, шило ковыряетъ кожу. Пахнетъ казачьими щами и варенымъ мясомъ, но постепенно этотъ запахъ съѣдается запахомъ сапожнаго лака. Малиново-коричневыя, блестящiя подошвы новыхъ подметокъ чинно выстраиваются на окнѣ.

— Тутъ этого… Деревянныхъ гвоздей никакъ не знаютъ… Тутъ все машиной… А какой съ ей прокъ… Съ машины то… Двѣ недѣли поносилъ и дырка, — ворчитъ старый дѣдъ. — А онъ ожерелокъ да халстукъ нацѣпитъ и ховоритъ: — культура!..

Онъ ждетъ шести часовъ. Тогда можно пошабашить.

Покончивъ съ работой Нифонтъ Ивановичъ поднимается къ полковницкой квартирѣ и, хотя — вотъ она кнопка электрическаго звонка, — онъ осторожно стучитъ.

— Вы, Нифонтъ Иванычъ? — отзывается изъ своей комнаты Неонила Львовна.

— Я, ваше превосходительство.

Нифонтъ Ивановичъ отлично знаетъ, что Неонила Львовна совсѣмъ не генеральша, и мужъ ея былъ по гражданской части, но знаетъ и то, что «масломъ каши не испортишь».

— Дозвольте газетку.

Получивъ газету, Нифонтъ Ивановичъ спускается въ палисадникъ и садится на «вольномъ воздухѣ«читать.

Читаетъ онъ медленно. Читаетъ онъ всю первую и послѣднюю страницы, пропуская фельетоны. «Тамъ зря пишутъ… Брехня одна»… Онъ поджидаетъ полковника, Нордековъ возвращается въ половину седьмого, и какъ бы ни былъ усталымъ, — всегда присядетъ поболтать со старымъ казакомъ. Въ немъ онъ чувствуетъ человѣка единомышленнаго, одинаково сильно страдающаго за Россiю и не могущаго примириться съ жизнью заграницей.