Григорий Козинцев - Наш современник Вильям Шекспир Страница 8

Накануне я видел в кино "Лоуренса Аравийского": на экране шли бесконечные караваны верблюдов, снятые в настоящей пустыне, но жары не ощущалось. Жару я почувствовал в сочетании цвета и света в постановке Питера Брука. Мне понятно, почему экспериментальная мастерская принадлежит Шекспировскому театру: здесь ищут накал страстей, краски народного театра; искусство шестнадцатого века оказывается чем-то ближе двадцатому, нежели натурализм, археологические нагромождения и роскошь постановок викторианской эпохи.

До этих, новых работ, я видел в Стратфорде, несколько лет назад, "Сон в летнюю ночь". Узнав, что идет только эта пьеса, я огорчился. Мне с трудом удавалось представить себе - по-живому - фантастические образы: мешала память об иллюстрированных изданиях, музыке Мендельсона, пасторальных влюбленных, балетных эльфах. Однако режиссер Питер Холл и художник Нина де Нобили обошлись без романтических картинок.

Я не знаю, задумались ли режиссер и художник над портретом в галерее Тейта, описанным мною раньше, но при взгляде на сцену я сразу же вспомнил босого джентльмена. В замысле постановки немаловажным явилось именно это босые ноги.

Оберон и Титания гуляли одетые в придворные наряды, но без чулок и обуви. Подмостки были застланы соломой, и духи расхаживали босиком. В программе указано: "Сцена представляет собой Афины или елизаветинское представление об Афинах".

Конечно, трудно воссоздать зрительное представление давно прошедшей эпохи, но режиссеру удалось передать его характер. Феи Питера Холла шагали по соломе, совершенно достоверные феи. Такими их мог бы себе представить ребенок, воспринимающий фантастическое всерьез, видящий его предметно. На сцене зажил поэтический и одновременно реальный мир деревенских духов: это были не призраки, парившие в безвоздушном пространстве, но домовые. Как бы они ни колдовали, от них пахло домашними запахами; эльфы были своими людьми в хозяйстве, жителями того же села. Пэк с грохотом открывал люк и вылезал на сцену; у чертенка были рожки, однако от него несло чесноком и его повадки напоминали игры дворового пса. Под люком вряд ли было подземное царство, скорее подвал, где хранилось зерно, овощи.

У королевы амазонок вместо лифа была надета солдатская кираса; так как этой даме по ее роду жизни приходилось ездить верхом и сражаться, юбка для удобства была разрезана: виднелись мощные ляжки н икры. Ипполита сидела на троне, подбоченясь, как в седле. Конечно, ученому джентльмену не пришел бы в голову такой облик классических героев. Вероятно, именно такими они представлялись народным сказочникам.

В антракте я вышел на балкон. Над крышей, освещенный прожектором, развевался желтый вымпел с копьем и соколом: герб Шекспира, знак Мемориального театра. Знакомый флаг: я видел его у входа в московские и ленинградские театры. В эти же дни на улицах Лондона были расклеены афиши с чайкой.

Хорошо, когда сближение народов происходит под знаменем искусства, на котором сокол Шекспира и чайка Чехова.

На другом берегу Эйвона, спрятанные внутри листвы деревьев, светились лампочки. По темной воде плыли белые лебеди... Завтра рано утром нужно будет уезжать.

- Прощайте, лебеди Эйвона!..

Расслышав мой дурной английский выговор, лебеди проплыли дальше, не повернув шеи.

КОРОЛЬ ЛИР.

БУРЯ.

( В 1941 году в журнале "Театр" была напечатана моя статья о "Короле Лире". Я работал над ней, готовясь к постановке этой трагедии в Ленинградском Большом драматическом театре им. М. Горького. Увидев свои мысли осуществленными на сцене, я смог проверить возникшие предположения одни подтвердились, другие оказались надуманными. Мне захотелось продолжить работу. Это обычное воздействие шекспировских произведений. Образы, некогда возникшие в сознании, сопровождают жизнь. Проходят годы, расширяются и усложняются ассоциации, определения, казавшиеся достаточными, утрачивают убедительность; становится видно, что они объясняют лишь отдельные и часто не самые значительные стороны произведения. Под внешними слоями открываются все новые, еще более мощные слои.)

Уже с прошлого века драматурги полюбили подробно излагать все относящееся к месту действия, обстановке. По сравнению с их долгими описаниями, ремарки Шекспира поражают краткостью; иногда только одно слово, иногда два однообразно повторяются в большинстве его пьес: улица, тронный зал, равнина, двор замка...

Вероятно, и эти указания писал не автор. Общеизвестно, что театр тех времен не знал декораций. Под открытым небом, при дневном свете были видны ничем не украшенные площадки, изредка выносилось кресло, может быть, ставился стол. Зрители отлично понимали условность, она ничуть не мешала восприятию пьесы. Между публикой и театральной компанией испокон веков был как бы заключен договор: если актер прошел через сцену - переменилось место событий, и, возвращаясь, он попадает уже на другую улицу, а может быть, и в иное государство. В глубине помоста - темный ковер, значит, дело происходит ночью, светлая завеса обозначает день. Когда же выбегают три фехтовальщика идет кровопролитное сражение армий.

Надо всем этим нередко посмеивались сами авторы.

Но хотя спектакль игрался в условном пространстве, драматическая поэзия была близка к реализму, с его стремлением к точному и подробному воспроизведению жизненной среды. Перечитывая теперь эти страницы, мы найдем в них не так уж много условного.

Возникало любопытное противоречие: перед глазами были оголенные, ничего не изображающие площадки, а слух воспринимал подробный рассказ об оттенках красок рассвета, ветре, сбивающем с ног, полях, покрытых узором цветов и трав. Расцветала и увядала природа, кружился снег, открывались картины человеческой жизни во дворцах и в разрушенных лачугах.

Ровный дневной свет освещал одни и те же ковры и доски, а поэзия переносила действие в жизненную среду - особенную для каждой из пьес.

Невидимые декорации возникали в ходе поэтического развития. Они создавались не из холста, дерева и красок, но из слов. Появляясь только в сознании, незримые картины обладали способностью расширять границы театра до бесконечности, превращать реальное в фантастическое, объединять природу и чувства человека.

Стихи выстраивали декорации.

Их должен был воспринимать уже не зритель, а слушатель. Иногда автор прерывал действие и просил публику вообразить все то, без чего дальнейшие сценические события были бы, попросту говоря, непонятными. Автор просил слушателей представить себе чужеземные города и старинные битвы. От его имени к зрительному залу обращался условный, не участвующий в сюжете персонаж, обычно он назывался Хор или Пролог. Это был самый простой способ рассказа. Более сложным являлось описание ночи убийства короля Дункана или появление призрака в "Гамлете". Пейзаж возникал в разговоре: действующие лица описывали холод ночи, порыв ветра, сорвавший трубу с крыши, они говорили, что луна зашла. Все это не только уточняло время и место, но и создавало эмоциональный тон сцены, воздействовало на душевное состояние героев.

И совсем иным был пейзаж "Короля Лира". Картины природы, движущиеся, непрерывно меняющие характер, находились в этой пьесе во взаимосвязи не только с внутренним миром героев, но и с развитием темы.

Причины, существенные для самой основы поэтического строения трагедии, вызвали бурю, незримую на сцене, но бушующую сквозь весь образный строй "Короля Лира".

В народной поэзии с древнейшей поры описывались явления природы. Они возникали в фантастических образах: причины происходящего вокруг были неведомы, борьба за подчинение природы человеку еще не начиналась. Могущество стихий казалось беспредельным. Всесильные божества окружали человека, властвовали над ним.

Глубочайший слой искусства - образы мифов, религиозные и поэтические явились потом своеобразной сокровищницей. Не раз художники обращались к богатствам народного творчества: древние образы оживали, наполнялись иным содержанием, меняли свои формы. Но отсвет мифов обнаруживал себя сквозь множество новых образований.

Зловещими были образы грозы и бури - кары, ниспосланной богами на людей, гибели, разрушения. Грохоча, мчалась по небу дикая колесница, землю ослеплял огонь - это кони били копытами по облакам, высекали искры; тысячеконечная огненная плеть хлестала леса и селения, вспыхивали пожары, людей охватывала жажда разрушения, убийства. Воцарялся хаос, все обращалось в прах. Народное творчество стремилось выразить грозное величие сил, угрожающих человеку. Образы были полны буйного движения, злой мощи, воинственности.

С раскатами грома и полыханием огня буря входила в искусство, как образ бедствия, разрушения, гигантской катастрофы.

В предисловии к "Возмездию" А. Блок писал, что он привык сопоставлять все доступные его взгляду факты времени из самых различных областей жизни и наиболее существенные, и незначительные, - и что в этом сопоставлении возникал для поэта "единый музыкальный напор". О ритме, "проходящем сквозь всю поэтическую вещь гулом", говорил Маяковский.