Вячеслав Пьецух - Четвертый Рим Страница 8

За этими мыслями он незаметно дошел до огромного роскошного дома, когда-то принадлежавшего страховому обществу "Россия", остановился у ближней подворотни и посмотрел во двор: там, среди чахлых кустиков и деревьев, бесновалась здешняя ребятня, дворник в переднике, как заведенный, махал метлой, кто-то орал, оглашая колодец двора как бы небесным гласом: "Петрович, сволочь, гони пятерку!" Поскольку время было не раннее, Ваня подумал-подумал и решил в этом доме заночевать.

Да: на углу улицы Мархлевского и Сретенского бульвара ему опять встретилась давешняя женщина в темно-зеленом платье, и он подивился, что в таком большом городе можно дважды встретить одного и того же незнакомого человека.

8

Завернув во двор, Ваня Праздников вошел в ближайший подъезд и поднялся по черной лестнице на чердак; вне дома он сроду не ночевал, но, видимо, знал неким родовым знанием, что бродяги ночуют на чердаках.

Пространство, которое предстало перед ним после того, как он толкнул невысокую дверь, покрытую жирным слоем кубовой краски, оказалось полутемным, замусоренным и настолько затхлым, что дышать поначалу было невмоготу. В ближнем углу чердака, наверное, временами сушили белье, поскольку тут были протянуты веревки, подпираемые шестами, дальше валялось разное барахло, как то: плетеные детские коляски без колес, дырявые тазы, негодные утюги, пара сгнивших хомутов, какие-то металлические изделия, принадлежность которых за ветхостью уже трудно было определить, и почему-то крыло от аэроплана; пронзительно пахло кошками, столетней пылью, а также чем-то похожим на хлебный дух.

В дальнем же углу чердака Иван, к своему изумлению, обнаружил нечто вроде каморки, слепленной из досок и кусков толя, в которой нашелся прибитый матрас толщиной в больничное одеяло, а подле него табурет, пачка газет и керосиновая лампа-молния; самым удивительным ему показалось то, что газеты все были относительно свежие, третьеводнишние, и, значит, в этом загончике кто-то жил. О том, кто именно обитает в странной каморке, гадать ему не хотелось, а хотелось развалиться на матрасе и заснуть непробудным сном, что, собственно, он и сделал.

Оттого что Ваня Праздников с непривычки наволновался и вообще ему тяжело дались последние часы жизни, он проспал до глубокой ночи, а проснулся внезапно и моментально, словно кто-то его толкнул. Ваня сразу сообразил, почему он проснулся посреди ночи: некто шел по чердаку явно в сторону каморки, шел медленно и осторожно. Сначала Ваня с ужасом подумал, что это его выследила бригада ОГПУ, однако шаги были какие-то невоенные, и скоро страх его отпустил. Между тем ночной посетитель настолько приблизился, что было слышно его дыхание; вот он уже в каких-нибудь двух шагах, и вот он вошел в каморку, присел со вздохом и чиркнул спичкой. Квело, точно неохотно, зажглась керосиновая лампа, и Ваня увидел старуху, обыкновенную старорежимную старуху в ситцевом платке и залатанной кацавейке, какие носят пожилые московские жительницы из крестьян; у старухи был предлинный мертвецкий нос, до странного маленькие светящиеся глаза, да еще, как потом оказалось, она хромала. Старуха прибавила фитиля, и, когда каморка озарилась темно-оранжевым, ржавым светом, они уставились друг на друга с настороженным любопытством, переходящим в легкую неприязнь.

- Ты кто, старая? - спросил Ваня.

- Я-то? - переспросила старуха и призадумалась. - Я, по правде говоря, Акимова, Прасковья Карповна, а ты кто?

- Я - Ваня Праздников, я в техникуме учусь.

- Что же ты тут делаешь, учащийся, разве тебе здесь место?

- Да и тебе, старая, здесь не место, потому что советская власть давно окружила вашу инвалидную команду вниманием и заботой... Бездомных-то у нас нет как нет, большевики покончили с этим пережитком капитализма, а ты антисоветски проживаешь на чердаке...

- Я гляжу, совсем вам задурили головы эти большевики, - проговорила старуха и села на табурет.

- Не понял... - настороженно сказал Ваня.

Старуха уклонилась от объяснений.

- Что-то глаза у тебя какие-то не такие, - перевела она разговор на другую тему, - ты, может быть, нездоров?

- Да есть немного, - ответил Ваня и помолчал, как бы прислушиваясь к собственному организму. - Что-то я действительно не в себе.

- Простыл, должно быть?

- Именно что простыл. Я, бабушка, выкупался сегодня.

- Вроде бы рано еще купаться.

- Да я не по своей воле в воду полез - как говорится, обстоятельства выше нас.

И вдруг Ване донельзя захотелось рассказать собеседнице про эти самые обстоятельства, начиная с того момента, когда ему пришла мысль о библиотеке в голове у Владимира Ильича; и выговориться нужно было хоть перед кем, и старушка уже показалась ему симпатичной, заслуживающей доверия, и, судя по смутно неодобрительному взгляду на большевиков, они, кажется, волей-неволей принадлежали к одной компании. Ваня помялся немного и все рассказал старухе. К концу рассказа он почувствовал сильный жар, во рту у него пересохло, и язык ворочался как чужой. Старуха, увидев, что Праздникову совсем нездоровится, вызвалась сбегать в аптеку за горчичниками и каким-нибудь жаропонижающим, наподобие аспирина; она погасила лампу и удалилась.

Оставшись один, он некоторое время смотрел в темноту, вонючую и густую, слушал непонятные шорохи, вздохи и думал о домовых. Потом перед глазами у него пошли огненные круги, тело как-то отвратительно полегчало, и он стал медленно засыпать; во сне его донимало что-то осязаемое, округлое, мучительно изменчивое и жгучее, как горчичник. Однако, проснувшись, он почувствовал себя лучше, и только в голове у него было неопрятно, словно там кто-нибудь насорил. За перегородкой голуби ворковали, сквозь дыру в кровле пробивался смуглый столб света, в котором парили бесчисленные пылинки, а старуха читала газету, сидя на табурете.

- Долго я спал? - справился у нее Ваня.

- Да уж шестой час на дворе, - последовало в ответ.

- Утра или вечера?

- Вечера.

- Во поспал!

- Да нет, я тебя несколько раз будила. И лекарства ты принимал, и клюквенный морс пил, и керосином я тебя мазала, потому что советская власть горчичники отменила.

- Керосином-то зачем?

- От простуды первое снадобье - керосин.

- Нет, а чего вы все-таки живете на чердаке? Как-то это действительно странно, не по-советски...

Старуха вздохнула и утерлась концом платка.

- Где же мне еще жить, - сказала она после этого, - если я нахожусь на нелегальном положении с Кровавого воскресенья, если я чистыми скрываюсь двадцать четыре года!

Праздников обомлел; что-нибудь с минуту он теребил свой нос, а затем спросил:

- От кого же вы скрываетесь, не пойму?!

- Сначала от Охранного отделения, а после от архаровцев из ЧК.

- Положим, я в данный момент тоже от чекистов скрываюсь, только мне нечего бояться, потому что совесть моя чиста.

- А мне есть чего бояться, потому что большевики убирают настоящих революционеров. Хотя и мне бояться нечего: на истинных врагов у них сейчас времени не хватает.

- Это кто же, по-вашему, настоящий революционер?

- Кто действует, сообразуясь с возможным, а не с тем, что желательно немецким профессорам.

- Что-то я вас, бабушка, не пойму.

Старуха опять вздохнула.

- Дело в том, - завела она, переходя на новый, строптивый тон, - что никакая я не Акимова, а знаменитая Фрума Фрумкина, - слыхал когда-нибудь про такую?

- Нет, кажется, не слыхал.

- Оно и понятно, потому что большевики терпеть не могут настоящих революционеров и нарочно замалчивают об их деятельности, чтобы легче было дурить народ.

Ваня сказал:

- Это прямо какая-то антисоветская агитация!

- Вот всегда у вас так, у большевиков: как только правда, то сразу не правда, а эта самая антисоветская агитация!

- Ну ладно, давайте дальше.

- Так вот перед тобой Фрума Мордуховна Фрумкина, знаменитая террористка, член Боевой организации социалистов-революционеров!

- Ну, тогда все понятно! - с облегчением сказал Ваня. - Понятно, откуда что берется, потому что эсеры - первые враги коммунистического учения.

- Первые враги коммунистического учения, - возразила Фрумкина, - как раз будут большевики, которые затеяли пролетарскую революцию в глубоко крестьянской стране, из-за чего вместо социализма у них получилась дикая чепуха. А эсеры - это была светлая молодежь, которая под лозунгом "В борьбе обретешь ты право свое" шла на подвиг, в каторгу, в казематы, на эшафот! Однако ты слушай дальше...

И Фрума Мордуховна рассказала Ване свою историю, которая опиралась на такие кардинальные обстоятельства... В 1903 году минская мещанка Фрумкина была арестована в Киеве за организацию подпольной типографии, в которой между тем не печаталось решительно ничего; при аресте она оказала бешеное сопротивление и пыталась пырнуть ножом жандармского офицера по фамилии Спиридович. Уже сидя в тюрьме, Фрумкина напросилась на допрос к генералу Новицкому, и, как только генерал начал записывать ее фальшивые показания, она бросилась на него, обхватила за голову и попыталась перерезать перочинным ножиком сонную артерию, но это не удалось. В результате Фрумкину сослали на каторгу в Зарентуй, откуда она сбежала и вдругорядь была арестована уже в Белокаменной, на представлении "Аиды" в Большом театре, при попытке покушения на московского градоначальника Рейнбота посредством дамского браунинга и пуль, отравленных синеродистым кали, каковая попытка также не удалась. В Бутырской тюрьме она с помощью одного одесского уркагана обзавелась револьвером и стреляла в тюремного начальника Багрецова, за что по совокупности преступлений и была приговорена к смертной казни через повешенье. Однако за день до казни, во время прогулки, ее подменила ненормальная уголовница из галицейских евреек, даже не то чтобы разительно похожая на нее; уголовницу и казнили, а Фрумкина в 1909 году вышла на волю и сразу попала в Мариинскую больницу для бедных, так как у нее открылся тяжелый душевный недуг. По частичном выздоровлении она эмигрировала в Швейцарию, весной семнадцатого года, после февральского переворота, вернулась в Россию, готовила покушение на князя Львова, потом на Урицкого и в конце концов отправилась на жительство в город Дмитров. Когда же в двадцать втором году прошли процессы над партией социалистов-революционеров, Фрумкина переехала в Москву, так как она считала, что надежнее всего будет укрыться под самым носом у архаровцев из ЧК.