Иосиф Бродский - Коллекционный экземпляр Страница 8

XXXV

А Орловского-то свидетельства и нет! И тут Вилли Фишер запевает на весь мир свою арию Абеля. А Орлов не хочет встречаться со старым приятелем. И они понимают, что либо он уже мертв, либо не склонен к самоубийству. И тогда они делают рывок на Ближний Восток -- в Египет, Сирию, Йемен. Ирак, Ливию, -воспользовавшись созданной возможностью. Они вываливают на арабских лидеров из самолетов и пароходных трюмов лавину своих военных излишков, советников и бог знает чего еще, загоняя их страны в долги. И советники советуют лидерам вздуть цены на нефть, чтобы долги эти выплатить. И лидеры так и поступают: вздувают эти цены -- непомерно и безнаказанно, потому что за ними стоят новые неверные с боеголовками. И Запад празднует труса и кричит "ООН!", но букву "н" уже опускает. И теперь все наши -- верные и неверные -- вместе ненавидят евреев. Все выходит точно так, как предсказал этот мужик.

XXXVI

Но жизнь несправедлива, и в один прекрасный день нефтяных подельников одолевает жадность. Они организуют картель под названием ОПЕК и начинают набивать собственные сундуки. Они поприжали-таки Запад, но не ради нас! К тому же они начинают ссориться между собой. Так или иначе, оказываются богаче своих прежних хозяев, не говоря уже про нас. Этого в проекте не предусматривалось. Архитектор нашей ближневосточной политики, сын советника короля Ибн Сауда, к тому же -- обозреватель и экономист, наш великий и нераспознанный -- ну, говоря технически -- секретный агент должен был бы предвидеть такой оборот событий! До сих пор все шло по плану, всё, как он обещал, и вдруг -- нате вам! Нет уж, пусть он теперь скажет, что нам делать дальше. В общем, он нужен нам сейчас, здесь, чтоб в любой момент был под рукой. К тому же в Москве ему и безопасней будет, не говоря -- меньше соблазнов. Легче сосредоточиться. Чай, не Бейрут.

XXXVII

Что было намного холоднее -- это точно. По крайней мере, для шпиона, который явился с жары. Давно пора! А если посчитать, то ровно через тридцать лет после того, как его завербовали. Что бы это ни значило. Но теперь ему 51 год, и ему приходится начинать новую жизнь. Ну, это не так уж и трудно, поскольку местные ребята из своей при вилегированной кожи лезут вон, чтоб посодействовать. А к тому же в 51 год любая жизнь -- не совсем новая, любая страна -- не совсем чужая. Особенно если ты шпионил на эту страну всю свою сознательную жизнь. И особенно если ты делал это не ради денег, а по убеждению. Так что новое место должно быть тебе знакомо, хотя бы мысленно. Потому что убеждения -- это твой дом, твой главный комфорт; ты копишь всю жизнь, чтоб его обставить. Если окружающий мир нищ и бесцветен, то ты заполняешь этот дом ментальными люстрами и персидскими коврами. Если этот мир был богат фактурой, то декор твой будет ментально черно-белым, с несколькими абстрактными стульями.

XXXVIII

И, поскольку, дорогой замученный читатель, мы приближаемся к концу, давай позволим себе чуть-чуть анахронизма. Есть некий тип англичанина, которому милы скудость и бестолковость. Он кивает с удовлетворением, когда застревает лифт или когда одного ребенка порют за проделки другого. Он узнаёт халтуру и разгильдяйство, как узнают родственников. Он узнаёт себя в обшарпанных шатких перилах, в сырых гостиничных простынях, в неопрятных деревьях покрытого сажей окна, в плохом табаке, в вонючем вагоне опоздавшего поезда, в бюрократических препонах, в лени и нерешительности,в бессильных пожатиях плеч, конечно же, в дурносидящем саржевом пиджаке, в сером цвете. Поэтому он любит Россию -- в основном, на расстоянии, поскольку не может себе позволить туда отправиться, разве что ближе к старости, в 50 или 60, после ухода на пенсию. И он готов на многое, чтобы помочь России -- своей бестолковой, но чувственной, задушевной России, России из "Доктора Живаго" (фильма, не романа), куда двадцатый век не въехал еще на своих протекторах марки "Гуд-йер", где детство его все еще продолжается. Он не хочет, чтобы его Россия стала американкой. Он хочет, чтобы она оставалась пылкой и неуклюжей, в коричневых шерстяных чулках с широкими розовыми подвязками (ради бога, никакого нейлона, никаких колготок!). Это -- его эквивалент тех ребят с рабочих окраин, которые не брезгуют легким приработком и за которыми его старые кембриджские приятели будут охотиться по лондонским пабам до конца своих дней. Но он -- не "голубой", он -- "натурал"; для него это -Россия; либо Германия или Австрия.

XXXIX

И если в России -- коммунизм, тем лучше. Особенно если на дворе -- 1933 год и о Германии не может быть и речи. И если кто-то с легким акцентом предлагает тебе поработать на Россию, и тебе 21 год, то ты говоришь "да", потому что это настолько отличается от всего вокруг, и в этом есть момент подрыва устоев. Если школа чему- нибудь и учит, то это принадлежности к группе: к партии или к клубу, на худой конец; созданию ячейки. И компартия -- это вариант "Апостолов", нечто вроде студенческого братства, -- к тому же она и проповедует братство. И вообще ты берешь пример с приятелей, а у них слова "мировой пролетариат" вызывают в воображении образ не брезгающих приработком ребят с рабочих окраин, но в крупном масштабе. И через какое-то время ты опять слышишь тот самый легкий акцент, тебя просят выполнить задание -- ничего серьезного, но с легким душком. И ты его выполняешь, и теперь у обладателя акцента есть на тебя компромат. Ежели он не дурак, то в следующий раз, когда он тебя попросит об услуге, он не заговорит про мировой пролетариат, он упомянет Россию. Потому что ради, скажем, Индии ты не станешь этого делать, хотя Индия, реально говоря, это ведь тоже часть мира и уж тем более -- пролетариата. Пятьдесят лет назад социальные грезы были все еще этноцентрическими, и шпионы -- тоже. Так что еще чуть-чуть Чехова на твою долю, еще немного Толстого в переводе Констанс Гарнетт -- в поезде, по дороге в Испанию, потому что -- пришла пора. А с ней -- и место. Подающий надежды малый может отведать здесь этого братства с его кровью, вшами, надеждами, отчаянием, поражением, апатией. Но вместо этого он болтается в вестибюле "Насьоналя", потом встречается с каким-то подонком наверху, и ему говорят (несомненно, к его тайному облегчению), что он должен сменить колер -- во имя высшего блага он должен поменять ориентацию. Так подающая надежды вещь узнаёт о "большой схеме", alias -- будущем.

В следующий раз, когда он слышит легкий акцент, он знает, что это -голос из будущего. Акцент немножко иной, потому что предыдущему его обладателю уже перерезали горло ради будущей безопасности нашей подающей надежды вещи, и если у обладателя горла была, например, подружка, то она тоже уже получила свои двадцать пять лет и долбит вечную мерзлоту на русском Дальнем Востоке, на величественном снежном фоне, не влезающем в кадр будущего "Живаго". Однако когда этот голос из будущего снова раздается у тебя над ухом, начинается война, Россия теперь -- союзник, и Интеллидженс Сервис хочет, чтобы ты внес свою лепту в военные усилия. На тебя как бы надвигается -- своим ходом и явно -- эта самая "большая схема", и ты просишься на работу, связанную с Россией. И поскольку ты -- джентльмен, тебя на эту работу радушно берут старшие джентльмены, хотя таковыми их можно назвать только по тому, какую из двух возможных дверей они толкают в уборной. Но и это не наверняка.

XL

Итак, ты знаешь страну, в которой оказываешься тридцать лет спустя, в зрелом возрасте 51 года. Полон энергии, конечно, но лучшее -- позади. Ну, погодите, белые скалы Сассекса! Ну, погоди, проклятый остров! И весь Pax Britannica! Вы еще поплатитесь за то, что загубили такую блестящую карьеру и выставили умного человека пастись на травке в апогее его подъема! Умный человек знает, как сквитаться с империей: с помощью другой империи. (И вместе им не сойтись.) И тут "большая схема" сильно разрастается. Не зуб за зуб, а всю челюсть! Как знать, возможно, самое большое удовлетворение любому шпиону приносит мысль о том, что он играет роль Рока, что он держит в руках все нити. Или -- их перерезает. Он стремится уподобиться Клото или же Арахне. Deus in machina, работающей на бензине (он, наверное, даже не осознал иронии, когда обосновался в Мазутном переулке -- по крайней мере, на первых порах). Но будь ты бог или черт, установить контроль над нефтяными промыслами -- игра покрупнее, чем передавать русским секреты британской разведки. В любом случае, в Лондоне и выдавать-то больше практически нечего, а в здешней игре -- ставки гигантские. На кон поставлен весь миропорядок. И кто бы ни выиграл, это будет его победа! Не зря же он -- экономист и обозреватель -- читал "Капитал" и "Семь столпов мудрости". Не говоря уже о том, что победит все равно Россия, ибо чего можно ждать от демократий? Никакой решимости. Представьте себе Россию -- его неприбранную Россию, в коричневых шерстяных чулках с розовыми подвязками, в роли хозяина планеты -и не только благодаря ядерным боеголовкам или баллистическим ракетам; представьте ее, задушевную и ленивую, со всеми доходами от нефти Арабского полуострова под подушкой -- сомневающуюся, чеховскую, иррациональную! Она была бы гораздо более хорошим хозяином (нет, любящей хозяйкой!) мира, нежели его собственный картезианский Запад, который так легко одурачить (и он сам тому прекрасный пример). А в худшем случае, ежели победителем станет не Россия, а какой-нибудь араб -- шейх или диктатор, это его тоже устраивает. И вообще папа гордился бы им, если бы все досталось Саудовской Аравии.