Чингиз Гусейнов - Не дать воде пролиться из опрокинутого кувшина Страница 8

(5) Сбоку римскими цифрами обозначен год: DLXXX, или 580*.

______________

* Первые сочинения по исламу были созданы римлянами, или румами, спустя тысячу лет за вычетом двух веков после описанных здесь событий, когда мусульмане в кратчайшие сроки водрузили зелёное знамя ислама в Европе, Азии и Африке к всеобщему неудовольствию христиан, которые растерянно вопрошали: Как Бог допустить мог такое (что?!)? Мол, чем больше с исламом борешься, тем быстрее он распространяется, завоёвывая новые души. Что арабы всё более становятся богоизбранным народом. И тогда возникла потребность спокойно, без огульного отрицания разобраться в исламе, знать, как с новой религией бороться. Отсюда стремление к относительной объективности, главным образом хронологической.

И это всё? Нет! Новая притча? Другие свитки! Пока солнце в зените и мы в тени, поведай, а оно тем временем склонится к морю. Но прежде - о том, что случилось после. Те же, лишь во тьме прочитываемые буквы вместо имён? Нуну сказал Лям, очистив сердце: - Взвесь теперь его и десять человек из его народа. Тут откуда ни возьмись и люди появились, будто за скалой прятались, рослые и крупные, а Мухаммед - хрупкий подросток, легкий, как пух. Взвесили его с ними, а весы диковинные - и видны, и не видны, свисают с небес, и он оказался равен десятерым мужчинам по весу. Тогда первый сказал: - Взвесь его и сотню его сородичей. Десять удесятерилось, и Мухаммед снова был им равен по весу. Первый опять повелел: - Взвесь его и тысячу людей из его народа. Земля закачалась, и весы - как огромная чаша, вместившая сотню, которая умножилась в тысячу. Чаша Мухаммеда и на сей раз уравновесила их и даже... медленно поползла вниз, перевесив. - Оставь его, - сказал первый. - Если б возложил на чашу весь его народ, все племена курайшей - а как ты знаешь, весы, установленные Богом, Который и небо воздвиг, могут собрать не только курайшей! - он снова был бы равен им по весу, снова бы перевесил. Так же неожиданно, как появились, они исчезли, холм опять был безлюден. И тут Мухаммед увидел, что Хамза без памяти лежит, а когда в себя пришел, долго переживал, отважный впоследствии, от своей трусости. А весы? И весов будто не было! Но как же без весов? Купец-мекканец, и чтобы... Уразумей притчу, и да не будешь из тех, кто нарушает меру и вес! Но от чего очистившись, перевесил народ? Отягощён грузом грехов? Чёрными думами?

Спроси иначе: тяжесть добрых намерений или злобных помыслов людских, взваленных на тебя, перевесила чашу остального мира? ...Тогда не знал. Знаешь ли теперь? Весомость истины, - и заглавие ушло в конец свитка, уравновесив.

12. Махабба

И снова - свитки. Кажется, и здесь выцвели чернила, некогда чёрные, и вязь еле улавливается. Зато отчётливо прочитывается заглавное слово, вводящее в текст. Потому что выделено красными чернилами? Не в цвете дело! Разумеется. Мастерство приготовления чернил: неподвластны эти письмена разрушительному воздействию времени! Увы, многое уже позабылось. А может, утратило первозданный смысл? Тайна тайн, именуемая любовью? Ты зорок и успел в искусном сплетении букв на свитке, который я слегка развернул перед тобой, узреть в переплетении букв заглавное слово. Знаю твою страсть придавать арабским буквам значимость! Разве не священны они? Священно каждое наречие на земле! Но Книга... Не явлена ещё она!

Но уже существует! Не уже - существовала всегда! Язык её разве не арабский?

Ты лишь услышал на родном наречии!

Но ведь через меня арабский стал языком той Книги! Кто спорит?! Так о чём мы?! Первое моё слово - махабба, которое я произнёс, о чём мне впоследствии поведали! И всю последующую жизнь пытался постичь его объём? Или силу, в махаббе заключённую? Услышал когда - не запомнил, а повторенное, и не раз, оно долго оставалось непонятным сочетанием звуков! Но звуков беспокоящих! Не только! Потребность выразить, чтобы понять, некое состояние особенного сердцебиения, и глаза... Не для того ль было сердце твоё вынуто и очищено?! Очарованный взор мой пытался разом охватить совершенство увиденного, узреть чудо сотворённого: лишь ты, себе доселе неизвестный, и нечто неуловимое, божественное чувство, влекущее к себе. Но более воображаемые, нежели реальные, туманные эти разумения наступят, говорится далее в свитке, - не скоро, а пока о любви-махаббе напомнит, неведомо что в него вкладывая, умирающий дед, ему, слышал Мухаммед, что деду сто двадцать лет - мало или много, потом поймёт, как и то, что случаются на свете преувеличения, когда хочется предстать в более таинственном, нежели примелькавшееся, обличье (а то и возвысить кого рядом, чтоб услышали тебя, и тем - возвыситься самому). Прожить жизнь долгую, или несколько жизней. Кто-то будто - разве не знаешь, кто? - с Мухаммедом размышляет: Прими, как есть, и сто, и триста, и девятьсот, да сгинет сомнение! Собрались у деда, лежит на ковре, укрыт светло-жёлтым верблюжьим одеялом, жестом руки - иссохшая, почернела - подозвал Мухаммеда: "Ну вот, - голос чужой, - Аллах (о Хубале умолчал, дабы обессиленным хворью упоминанием не разгневать главного бога) дал знать, что забирает меня к себе, где наши предки. - Сначала сожаление, что уходишь, потом, понимая, что смерти никому не избежать, печалишься, что твои близкие когда-нибудь уйдут. - Со всеми простился, поговорю с тобой и навсегда покину вас. И ты когда-нибудь уйдёшь, внук мой! Помни, не сиротский удел пасти коз и овец мекканцев, дело святое, согревание от них и польза, сие угодно богам! Богов Каабы Мухаммед боялся, особенно Хубала: руки-обрубки, недавно одна с грохотом отвалилась, подняв едкую пыль, вихрилась под косыми лучами солнца, точно шайтанята резвились. В мекканцев вселился ужас, попросили ювелира-иудея отделать руку золотом, чтобы бога умилостивить, закрепили на прежнем месте. Врос в землю, взор слепой, тяжелый. Войдет Мухаммед в храм, даже не глядя на Хубала, чувствует, что тот видит, знает о его страхе, нелюбви к нему. Но стоило на фигурку женщины с младенцем мельком глянуть, как сразу успокаивался. В детстве, помнит, шептал про себя: Она - моя мама, а её младенец - это я. "...И первое слово помни, - говорит между тем внуку умирающий дед, которое произнёс!" Слышал Мухаммед, рассказывали не раз, и уверовал, что помнит себя девятимесячным; с Амины и пошло, что сын, до того ни слова не произнесший, однажды, когда взяла его на руки, вдруг замер, напыжился, набрав в щеки воздуха, и выпалил: Мхабб! - тут же следом как выдох: - ба! Это ж её тайное махабба, любовь! Или ослышалась, выстроив из первых ничего не значащих звуков младенца мхаб и ба. Никогда вслух не высказанное, но жило в ней всегда, и сын, будто уловив растерянность матери, чётко и сразу, не по слогам, выговорил: Махабба!

Это что же, неосознанное любовное влечение?

Состояние любви!

Вспомню, что сочинилось у тебя, когда влюбился в дочь Абу-Талиба, сестру двоюродную Фахиту: "Глаза спешили увидеть, руки дотронуться, а её губы... - не твои губы, её! - и вдруг захотелось, чтобы её губы - они манят чётким рисунком, спелые в припухлости - приблизились к твоим, соединились, и ты по мановению чуда забываешь обо всём на свете: лишь ты, себе доселе неизвестный, и она, влекущая к себе".

Сочинитель ты отменный!

Или не был влюблён?

Хамза отговаривал, мол, некрасива, приводил в пример дочь Абу Хурайра Арву, не ведая, что на ней сам вскоре женится: что у неё белая, чуть розоватая кожа, тонкая линия рта и губы изящные, а какой ровный носик, стройна, черноока, а Фахита? Она во всём уступает Арве. И не мог объяснить тому, соглашаясь, что да, избранница уступает той по всем внешним достоинствам, но почему-то именно Фахита привлекательней для сердца и глаз; это можно почувствовать, но не объяснить. Абу-Талиб отказался выдать дочь за Мухаммеда. "От наших двух бедностей, - сказал, - моей и твоей, богатство не наживётся".

Об иной любви я толкую! Ведь надобно успеть сказать о Своей любви раньше, чем услышишь о любви к Тебе!

Но о любви к Кому? И о любви Чьей?

Читай, что в свитках изрёк о махабба мудрый Абу Йакуб!

Не тот ли он Абу Йакуб, который, расcказывают, ослеп, ибо сильно горевал при виде неисчислимых пороков своего племени? И от него присказка пошла: "Кто плачет, слёзы льёт, горюя за свой народ, - ослепнет!" А ещё притчу, кажется, сочинил про деда, внука и осла. Нет, её сочинил мудрец другой. Абу Йакуб сказал: "Любовь несовершенна, пока любящий не перейдёт от созерцания любви к созерцанию Возлюбленной, - живущий истинной любовью да поймёт!" А мудрец ал-Джунайда... да, он сочинил любимую твою притчу про деда, внука и осла: как им ни пойти всё не по нраву толпе! Порознь идут: "О, глупцы! - кричат. - Осла к себе приравняли!" Старик сядет, а внук - пешком: "Какой стыд! - укоряют. - Так мучить внука!" Сойдет и внука посадит: "Ай, как нехорошо над старостью измываться!" Оба на осла взгромоздятся: "О, жестокие! - возмущаются. Бедное животное не жалеют!" Дед себе на плечи осла взвалит: "Ну и дела!" смеются. - ...Так читай же! О состоянии любви спросили мудреца ал-Джунайда, и он, который некогда молвил: "Если нет любви, я - ничто!" - ответил, такой же смысл в словах Бога, Кого повторил мудрец: "Когда Я возлюблю его, Я стану глазами, которыми он видит, и слухом, которым он слышит!"