Александр Семенов - Клипы Страница 8

Всегда, когда раньше жила у бабушки, Евочка просыпалась и глядела на белую кирпичную печь, и белую, спускавшуюся вниз лесенкой, трубу воображала лицом чьим-то, с носом и подбородком, так же, как облака она иногда видела похожие на человеческие головы - с папахами, с усами, скривившиеся серьезно и как бы думая, - и, спрятавшись в уютное тепло под одеялом, она тихонечко прицеливалась пальцем в это лицо и, чувствуя себя мальчишкой с пистолетом, а лицо это было - всадник, шептала: "К-х!"...

Но теперь, едва лишь открыв глаза, она увидела, что приехала мама Мара, какая-то рыхлая и не толстая такая, как прежде, а словно из нее приспустили воздуху, и, как вчерашний шарик воздушный, она вдруг скисла, обморщилась, и в могучем теле ее появилось что-то неуверенное, точно она все пугалась наткнуться на гвоздь и зашипеть.

Папа Юра ходил в трусах и в майке и прижимал к груди закутанного в пеленки ребенка, и глядел жалобно, и твердил:

"Есть хочет!"

И полные ноги папины подрагивали, а пальцы на ногах его пошевеливались, как будто тоже хотели бы пойти куда-нибудь и что-нибудь съесть.

Папа взглянул на Евочку и проговорил:

"Что ж ты так... и не улыбнешься..."

А Евочка подумала, что почему, она и смеяться умеет, и папа видел это вчера, а все ж ей было неудобно, что он тут, а она умылась и стоит с мокрым лицом, и когда Юра вышел, она вытерлась и пошла есть кашу, и ела, и было вкусно, и она думала, что мама Мара добрая и поэтому ей вкусно.

К вечеру накрывали на стол. Все суетились, и только Женечка путался в коридоре с велосипедом. Кресла и стулья собрали в гостиной, и папа Юра пронес еще ножками вперед из кабинета тяжелый полированный стол, как казалось, даже сопевший от собственной тяжести.

Затем появились гости, и все они где-то рядом смеялись и говорили, а Евочка сидела в ванной, и ей отчего-то казалось стыдным, что вот-вот сюда кто-то станет стучаться, а она тут сидит.

В гостиной, меж тем, было уж тесно. Мара сперва рассказывала, как, когда они были студентами, Юрин сосед по комнате изображал, как приходит к нему Мара: сперва выпячивал грудь, на глазах грузнел, надувал щеки и глухо взывал: "Юра!", а затем весь размягчался, расцветал женственной улыбкой и Юриным голосом ворковал: "Ма-а-ра...", - после чего Юра вышел к гостям в черном фраке и раскланивался, и заглядывал всем в лицо внимательно и лукаво, и грозил пальцем, и капризным голосом говорил:

"Я - Гойя!"

И все улыбались, и было хорошо, а потом, когда в веселье уже наступила та особая притупленная легкость, а елка мигала и лепила по комнате разноцветные пятна, а стол выглядывал уже как-то сконфуженно, точно штангист в незнакомой компании, на которого вдруг, позабывшись, стали все облокачиваться и измазали салатом, а голоса уже продирались сквозь возбужденный гам... Юра танцевал как мушкетер, внезапно вытягивая к кому-нибудь изящную ладонь и глядя исподлобья и поджав губы, а теперь вот сел и хохотал, когда Мара, поправляя указательным пальцем очки на толстом носу, рассказывала, как некогда пьяненький Юра в общежитии все ходил, набрав воды в воздушный шарик, и прижимал пузырь к груди, и лукаво хотел в кого-нибудь брызнуть... В умывальной он пустил струйку в огромного, туповатого студента Шапкина, и Мара видела, как со счастливым смехом метнулся Юра в коридор, а вслед ему на мгновение высунулась из двери Шапкинская нога...

Вечеринка была уже в разгаре, когда пришли новые гости.

"А как у нас квартира, спокойная? - спрашивал один из них, с курносой и простецкой, словно натянутой за виски рожицей. - Там не будут соседи рваться с танками?"

"Игорек, - представил его Юра. - А этот мрачный тип - это Филиппов".

"Фил", - сказал Филиппов.

Гостей повели к ребенку. Девочка спала вся в пеленках, и только выглядывало наружу красное, будто из бани, лицо.

"Елена Плестлясная", - нежно сказала мать.

Гости пели. Лезвие медиатора ревело на гитарных струнах, а Фил с напряжением говорил, и голос его то набирал высоту, содрогаясь от силы, то ехидно корчился в уголках губ, а Игорек вторил и качал головой, и с блаженным плачем прикрывал глаза...

Минула еще одна бессонная ночь,

Дым ест глаза и кофе кипит в кофеварке...

Сегодня я понял, что вся моя прошлая жизнь

Была вовсе не жизнь, а - жизнь в зоопарке.

И решетки кварталов, смотри - кругом клетки квартир,

Серо-красный служитель так грозно глядит из-под арки...

А я не в обиде - ведь он не знает, что мы, он не знает,

Что все мы живем в зоопарке.

И кто-то пьет водку, а кто-то курит траву,

А кое-кто даже коллекционирует марки,

Пытаясь уйти от себя и пытаясь забыть

Тот факт, что они живут в зоопарке.

Мне кажется, что я скоро возьму и сойду с ума.

Солнце печет и становится очень жарко...

Но кто бы ты ни был, я прошу тебя: постой, не уходи!

Давай убежим из этого зоопарка...*

Фил вступил в соло. Медлительный, тяжкий вой с дрожью пронесся над комнатой, ринулся в хриплый, пузырящийся водопад звуков, и вдруг заклубились басы и вырвался из вихря отчаянный белый стон, и умер в протяжном прыжке над мертвою тишиной, на последней мерцающей, ледяной ноте...

Потом завели проигрыватель. Фил наливал всем из бутылки, а Юра держался понимающе и говорил:

"В чем смысл прихода Бодхисаттвы с юга?"

Было тепло. Мара глядела как кожаное кресло.

"Евочка, ты не играешь с Женей? Тебе что-то нужно? - погладила она затем Евочку по голове и внимательно улыбалась.

"Это старшая ваша, да? Что же я раньше ее никогда не видела?" спросила какая-то женщина.

Мама Мара стала ей что-то отвечать, а Евочка думала, уйти или нет, и, немножечко посмотрев на стол, отошла из комнаты.

Женечка давно уже разнес на части грузовик, а теперь, оторвав от куклы ногу, куда-то ушел и прискакал обратно, и ожидающе сказал, протянув ногу куклы:

"Полижи, а? - туфлю, а?"

Евочка лизнула пятно какой-то жидкости.

Женечка с брезгливым удивлением заулыбался и хрипло, громко завопил:

"Фу! Тараканин живот съела! Я таракана убил им! Фу!"

Евочка пошла в прихожую. В зеркале, большом, в три стекла, дрожали три мутные фигурки в белых платьицах.

В прихожей из батареи капала вода и натекла лужица. Ботики подмокли и оставался мокрый след. Евочка аккуратно вытерла ботики чьим-то шарфиком, валявшимся на полу, подумала, сунула шарфик за пазуху и тихо вышла.

На улице шел снег. Темные громады домов тяжело глядели на мостовую, освещенную редкими фонарями, от которых хотелось спрятаться. Со всех сторон дышало небо.

Сперва Евочка пугалась того, как хрустит снег, и пошла было тихо-тихо, и вдруг застыла и слушала. А потом она видела свое лицо в окне автобуса, и лицо ее летело сквозь огни и казалось тонким, как фольга. Еще потом ей было холодно, где-то вдалеке лаяли собаки, а она стояла возле маленького деревянного домика с завалинкой, и над крыльцом горела лампа, а затем в каком-то углу был человек - он стоял весь черный, и Евочка тихо и с напряжением прошла.

А потом она уснула и думала, что сидит в постели своей, аккуратно положив руки на одеяло, и приходит мама, и улыбается, и смотрит на нее вдруг пристально, щурясь, тяжелым взглядом, а после смеется и шутит, и внезапно быстро и больно кусает ее за палец, а Евочке страшно, и душно в горле, но ей хочется, что это не по правде, и она, сдерживаясь, чтоб не заплакать, шепчет: "Мама, ты маленький тигренок, да?"

А еще потом она была в детсаду и сквозь туман слез видела худенькое, белое лицо какого-то мальчика, и стояла посреди комнаты железная печка, и мальчишка этот схватил в зубы алый уголек и шумно вдыхал и выдыхал воздух, отчего уголь белел и переливался волнами жаркого огня, и пугал Евочку, а затем какая-то девочка с большими черными глазами и все они сидели рядком на стульях, и девочка страшным шепотом рассказывала, что у них дома жили за ширмой две тетеньки, и они, эти тетеньки, приводили к себе людей и отрезали им головы, и прятали в погреб, а папа ее пошел к ним и топором убил их...

Впечатление чего-то странного, что было связано с ее сновидениями, охватило Евочку с первых же секунд пробуждения.

А сны-то ее были: гладили ее лицо, от уголков глаз и к вискам, чьи-то жесткие, с шершавинкой, царапавшей кожу, пальцы... Большие очки с мерцавшими в стеклах длинными белыми окнами... И неслись приглушенно, точно из соседней комнаты, в сон ее навязчивым рефреном слова, торжественно декламировавшиеся дребезжащим старушечьим голосом: "Кохда сама сутьба пряшла за нами, как сумашеший з бритвой на руке..."

И было еще... Да, самым тяжелым и мучительным ощущением ее сна было чувство, будто она упала на землю с какой-то страшной высоты и лежит теперь, вздрагивая всеми разбитыми руками и ногами, а летит под нею в головокружительной глубине небо, серое в яблоках, и последнее, что она помнила, - как скрутил ее приступ одуряющей тошноты, и уперлась она затем пятками в землю, и ушли ее ноги далеко-далеко, словно она выросла вдруг на всю земную твердь...