Андрей Юрьев - Те, кого ждут Страница 8

Все как всегда, все праздники проходят, проносится шквал веселинок устоявшие на ногах убирают ошметки веселья. Кого-то от праздничной скатерти отправят в смирительную простынь, кого-то от праздничного стола уведут любить, уведут в праздничную постель. "Любить?" - переспросила Зоя, и, кое-как сглотнув жидкий огнеток, поправила: "Трахать". Охтин поперхнулся. У Зои глаза зеленые, злые, ноздри вздуваются, струйки дыма отстреливаются мимо губ, зубки отзванивают злорадинки: "Ты меня сейчас наверху что? Что делал? Любил? Трахал. Банально и беспардонно. Трахал. Даже можно сказать - ебал".

Данилка разбил колено. На губах - кровавая прорва. Во лбу - набат. "Кто князь - Влад? И ты - внук Владов? Блядов!" - и хох-хах-дрызг-визг! Ветки рук отсохли, и Данилка яблоком сорвался в ноги. Тотчас бока набухли. Сок потек. Веки склеило. "Охтин! Эй, парняга! Охтин, очнись! С кем был?". В пустом куполе влево-вправо заболтался флюгер. "Как - один? Почему тебя бросили? Совсем один? Всегда один?". В глубокий колодец занырял клювом колодезный журавль. "То есть вы доверяете мне отнять надежду? Мне - отнять у Марины Александровны надежду?". "Зиппо" - звонк! "А как же вы? Вы же не сможете безболезненно общаться с женщ", - и хрустнули под кулаком очки... Охтин сглотнул комок и выдавил: "Любил. И буду любить". Зоя оглянулась, скинула со стола в пакет бутылку, пачку, оглянулась, губы дрогнули, оглянулась, дрогнули, лопнулось: "Мигом! Нет! Жди! Вот, адрес! Двадцать минут!". Охтин хлынул светлыми ручьями.

Рецепт праздника прост - светлые ручьи и Зоя. Зоя - обязательный ингредиент для дьявольских коктейлей. Только кто вам сказал, что этот праздник про вашу честь?

И все-таки это еще не праздник. Праздник - это когда просто, когда... Стоять на остановке, проводив галдящую компанию - да, можете не возвращать, это мелочь, а вам нет, вы вернете до копейки - и похрустывать коросткой льда. Под крепким каблуком петляют трещинки, мое зыбкое отражение распалось на десяток охтинок, на сотню, на мелкое крошево хрустких охтинок. Я под озером неба - один-единственный Владов, а в заводях глаз, ваших глаз - орды Владовых, но я хочу окунуться лишь в листвяную прозелень, и я надеюсь, что на дне зеленоглазой Зойки бескровная русалка не таится, не таилась, и даже не намерена селиться в ее огневой головушке. Да, я хочу окунуться во влажную лилию, но я жду: все разъедутся - тогда. Тогда я помчусь - только бы не вообразить лишнего, а то расправлю крылья и уже не смогу приземлиться. Тогда я помчусь, и мне ободряюще подмигнет светофор. Тогда я помчусь, и Клавкины соседки - беспокойные лесбиянки - начнут дубасить в стену, а мы будем сглатывать хохот, закусив запястья, и, может быть, прослезимся над судьбой Шихерлис... Может быть. Может не быть. Кто может и с кем быть?

Все может быть, но с каждым бывает. "Владов, сядь", - Клава подбулькивала еще. - "Сядь-сядь, никуда не денется, придет". "Владов, сядь", - стрелки ахнули на полкруга, Охтин изохал полкомнаты. Да, все просто, такое может быть только в России. Только в России можно назначать свидания в домишке, наспех обляпанном побелкой, набухшей от дождя, настырного и въедливого, как все мелкое - как мелкие рюмки, лезущие в руку, как мелкие циферки в очасовевших глазах; в домишке, где газовое отопление, и вода в ванной не теплее водки; в домишке, где кухня с бодрильней, следом стояльня, следом лежальня; в домишке, где часы летят, как лепестки ромашки: "Идет-не идет, идет-не идет"; в домишке, где еще надеются на чудо и ждут паршивку Зою. "Кто паршивка?" - и всюду легкие капельки, летящие с твоего плаща, и пьяные глуминки: "Смотри-ка, лишних два часа прождал!" - и ты, конечно, вила петли, ты моталась на моторе, и охрипла, распевая песни со сборищем уверенных, что ты всю жизнь мечтала с ними петь застольные песни посреди шестисот тысяч законников, которым снятся блудливые сны, и время, Владов, время, проводи меня!..

Хорошо, что нашлась лавочка. Хорошо, что дождь иссяк. Хорошо, что есть возможность. Хорошо, что времени нет, а ты этого не знаешь, и горячишься, тараторишь, смахивая маленькой ладошкой последние капли с моих плеч:

- Как это нет, как это нет? Я вскакиваю в шесть утра как полоумная, мальчишки спят, Вадим храпит, я к плите. Бульон, гренки, пару салатиков, кофе сварить, Вадим растворимый не пьет. Мама дорогая! Полседьмого, а у Славки рубашка чумазая! Вода - хлысть! Порошок - хлоп! Фен - бац! Током трах! Мама дорогая! Сушить под феном, утюгом прожарить, время - семь! Мальчики, подъем-подъем! Славке несолено, Витюшке несладко, где мой ранец, где носки? Славка-вылезай-из-ванной, Витя-не-спи-за-столом. Мамочка, ты у нас фея! Конечно, милые. Вадичек! Вадим! Вадян! Как не едешь? Я так и села. А Владов наконец поднялся и вышел в окно. Иду в маникюрный, а ноги ватные, а на часах десять. Нет, думаю, Клавка права - не ссать ни грамма! Кто ссыт тот гибнет. Возвращаюсь, ноги подкашиваются, сумки волочатся, мать! Колготки полетели! Где я в одиннадцать возьму колготки цвета "беж" с золотистой лайкрой? Я их неделю искала! Господин Владов такой привереда, ему княгинь подавай! Вадимка, ты куда? Еду, говорит. Владов влетел в окно и давай с толку сбивать - то помада не та, то тени не так, стилист нашелся! Хватит или как? Что значит - "нет времени"? Я по всему городу успела пронестись, везде отметилась, все уверены, что я была именно у них. И Вадима уверят. Подъезжаю - пять секунд! Четыре! Три! Две! Владов! Как это - "нет времени"? Получается, можно не ждать? Времени нет, все прекрасно, никто не умрет, да? Ни о ком не надо заботиться, никем и ничем не надо дорожить, не надо беречь каждое мгновение, каждую встречу, так?

Я смотрю на хоровод звезд, на путаницу улиц, сигарета истлела, я думаю, что дело не во времени, ведь есть мое клокочущее сердце, сердце шагает маршем, пока не явится твой призрак, и тогда сердце закружится вальсом и вгонится в отчаянное танго. Я любуюсь тобой всего лишь сто тридцать пять дней, но когда я переспрошу: "Сколько мы знакомы?" - ты потупишься: "Всю жизнь".

- При чем же здесь власть? При чем здесь чувство власти? Иногда ведь властвуют над ненавистными, так? Стремятся-то, наверное, к удовольствию? В смысле, к воплощению мечты об удовольствии...

- Оргазм - это что? Что ты чувствуешь при оргазме?

У Имрана в каморке красный фонарь. У Имрана в подвальчике чистая постель и стопка одеял. Имран, курчавый смуглянец, хрипловато смеется: "Ну что ты, Данила, о чем ты? Конечно!" - и Владов знает, что ключи найдутся даже в темноте. Надо только будет оставить на шатком столе немного кофе, сигарет, остатки водки, а лучше - ликера, ведь имрановская Анастасия не любит водку. Надо просто не жалеть Имрана, и тихо втолковывать бурчащей трубке: "Ну ты же понимаешь - тебя любят, когда ты хочешь, меня любят, когда могут". Надо только не жалеть себя, и не думать, что самому наутро не хватит никотина, кофеина, теургина, и на... И на притолоке найдутся ключи, и Зоя не будет долго мерзнуть в заваленном сугробами дворике. Надо только не жалеть себя, ведь Зоя не может иначе, и придется опустить глаза, ведь лучше испепелять взглядом сигареты, чем зоенькины влажные губы. Да, все выходит не так, как хочется, но Владов терпелив, и лучше хоть как-то, чем никак, тем более, что ключи найдутся на притолоке даже в полной темноте. Но дело не в ключах, - ведь Владов издал веды Имрана безо всяких ключей, хотя Данилевич и не вздумал молча качнуть головой, но Владов издал веды Имрана, - а дело в том, что если чувство не воплощено в поступок, то это не подлинное чувство, и если ты доверяешь другу ключи от сердца, будь готов доверить и ключи от жилища, где обитает твоя Любовь. И тогда у друга опять случится праздник будет красное вино кипеть в крови, и Зоя нечаянно: "Ах! Что же теперь будет?". Почти ничего не будет, только Владов впитает алые капельки с оборки чулка, и Зоя по всем своим ложбинкам пустит пьянящую реку, и губы Владова вопьют винопад, и в свете красного фонаря вымрут, рассеявшись, серые тени, и мы уже бессмертны, мы уже не отбрасываем теней.

Имран и Настя могут вернуться с дежурства чуть раньше - практикантов щадят, но нам не жаль выбираться из раскаленной постели, ведь, оказывается, можно выйти в метель, и метель потеплеет, хлесткие стегунцы присмиреют, и снежность ляжет кружевом на рдеющую вершинку груди, и талые ручейки омоют твой животик, снег ляжет венчальным кружевом, и запоздалый прохожий протрет глаза, решив, что заснул на ходу, а вокруг уже псы, псы, псы! Жаждущие псы по всей округе рвут цепи в куски, псы кружат, выжидают, жалобно скулят, умоляя допустить, и самый смелый ринется отбить рыжую волчицу, но я умею выть безмолвно, и серые тени лягут у ног, станут сторожить, и после, после выводка твоих вскриков, подползут вылизывать надменно вскинутую кисть, но я умею выть безмолвно, и будем только мы - белый волк и снежная волчица.

Будем только мы, и это будет праздник, потому что не надо сдерживаться, потому что не надо скрываться, можно быть откровенным и искренним, можно уже не спрашивать: "Что ты чувствуешь? Что мне сделать еще?" - потому что ты шепчешь: "Я уже не замечаю, что ты делаешь, я как лава в горниле, делай что хочешь!". Да, вот оно - стоит мне... И я рассеку тебя безвозвратно. Стоит мне... И ты превзойдешь Афродиту. Теперь ты всецело подвластна, теперь я всецело всевластен - мы Ангелы, свободные от плоти.