Павел Мейлахс - Придурок Страница 8

Так он просидел, наверное, с полчаса. Время от времени обводя глазами комнату, ища, нет ли где глюков. Глюков не было. Он даже начал сомневаться, подействует ли на него вообще димедрол, может, димедрол только для слабаков... Все сильнее и сильнее становились сомнения, и в очередной раз, не найдя нигде глюков, осмелев, снисходительно хмыкнул. И сразу вздрогнул всем телом, и сердце жутко заколотилось, отдаваясь в ушах. Это был не его голос. Тембр был не его, и раньше, если бы он даже захотел, он не смог бы ничего подобного воспроизвести. И шел этот голос не из него, а откуда-то извне, из всех направлений сразу и каким-то дьявольским эхом отдавался в голове. Ничего, все нормально, - хотел было сказать, успокоить себя, но с ужасом почувствовал, что не в состоянии открыть рот, он только что-то сипло промычал этим ни на что не похожим голосом, тихо-тихо. Как будто молния сверкнула в голове, он рванулся с дивана, как будто это была трясина, засасывающая его. Он закружил по комнате, приказывая себе успокоиться, но это было не так-то просто, пытался поймать хоть какую-нибудь мысль о чем-то постороннем, сосредоточиться на ней, но ни за что нельзя было ухватиться, все мысли сразу же куда-то выскальзывали, и паника захлестывала его, он только боялся издать хоть один звук, чтобы не слышать этого ужасного эха в голове. Действует, ничего не скажешь, мелькала мысль. Вдруг ему пришло в голову (странно, как раньше не приходило), что могут прийти родители, а он в таком состоянии, и даже не обязательно может зазвонить телефон, и непонятно, как он будет говорить. И тут же его озарило, что родители сегодня идут в театр и придут поздно, так что ему ничего не грозит - к тому времени, знал, все должно пройти, да он и спать ляжет. И такая радость нахлынула на него, что он, как говорится, не смог сдержать счастливого смеха, снова чужой, неузнаваемый голос, идущий откуда-то извне и отдающийся в голове эхом, - но на этот раз это его нисколько не испугало, а, наоборот, показалось страшно забавным, он вспомнил, как только что испугался своего голоса, и опять засмеялся. Приятный сюрприз повернул его настроение на сто восемьдесят градусов. С этого момента он почти совсем перестал ощущать время - не представлял, много его прошло или мало. В превосходнейшем расположении духа отправился бродить по квартире, стараясь ступать как можно развязнее. Какая-то невиданная доселе бодрость переполняла его, правда, во всем этом ощущалась некая истеричность. Бесцельное хождение по комнатам, которое еще так недавно казалось томительным, изнуряющим, превратилось вдруг в весьма увлекательное занятие. Как-то очутился у окна, некоторое врем смотрел, как там внизу люди ходят. Эх, р-родные вы мои, он покрутил головой с алкоголической умиленностью. Другой раз увидел на своем столе раскрытую тетрадь почти отличницы, театрально расхохотался, давая понять, как теперь все это ценит, и ткнул в нее пальцем так, что страница выгнулась горбом. Он чувствовал, как все больше и больше уходит в какую-то пучину и одновременно освобождается, оставляет позади и химию, и литературу, и всякие прыщики, и всю свою скудную, бездарную жизнь; он с наслаждением ощущал, как немеет, дубеет, отказывается соображать его мозг. Мыслей не было, вернее, они так быстро скакали, что сливались в один неразличимый, прыгающий фон. Я идиот, идиот, идиот! - в восторге твердил он про себя. В общем, все шло замечательно, одно только нехорошо, что во рту очень сухо и поганый димедрольный привкус начал, кажется, только усиливаться, а когда он пытался набрать слюны, чтобы смочить пересохший рот, становилось еще противнее - кончик языка уже и сам, казалось, выделял эту ядовитую, невыносимую димедрольную слюну. Все тело было ватное, и даже побаливало, постреливало в разных местах, он чувствовал легкую тошноту, которая заметно усиливалась, когда глотал слюну, - в целом было похоже на начало гриппа. Вдобавок он заметил, что ему хочется спать, и уже довольно давно. Обрывки мыслей мелькали в голове цветными лоскутками действительно, он теперь как будто даже видел их каким-то внутренним взором, - мелькали и при этом шипели, шуршали, попискивали. В целом эйфория получалась какой-то тяжеловатой. Интересно, а что меня тащит? - подумал он с развязностью, совершенно не свойственной ему в жизни. Когда он это подумал, находясь в комнате родителей, то достал с полки справочник фармакологии, который стоял рядом со старым добрым справочником фельдшера, заглянул в алфавитный указатель в конце, быстро нашел нужную страницу. Настолько часто ему приходилось заниматься всем этим раньше, что, казалось, руки и глаза проделали нужные манипуляции без участия его самого. Т-так, димедрол... Относится к группе противогистаминовых препаратов. Это он еще успел прочитать, а дальше вдруг увидел, что страница с буквами поехала от него, все дальше, дальше, он смотрел на нее как будто в бинокль и все еще подкручивал колесико, буквы становилось разглядеть все труднее, и очень скоро они превратились во что-то вроде одинаковых мелких мошек. Он оторвал глаза от страницы, посмотрел по сторонам, давая глазам отдохнуть, - и действительно, первые секунды три читать было можно, но потом опять то же самое. Он и щурился, и вертел головой так и сяк, чтобы смотреть под разными углами, и прижимал лицо вплотную к странице - пока не понял, что все это впустую. Ну, нет так нет. И это тоже забавно.

А время шло. Димедрольная волна все накатывала и накатывала. Спать хотелось все сильнее, дыханье обжигало рот. Еще он почувствовал, что страшно озяб, прижал пальцы к щеке - они были холодные как лед. По комнате он уже еле передвигался - хотелось лечь и замереть. Но он не делал этого, зная, что тут же заснет и не увидит глюков. Кстати, где же они? Он опять начал беспокоиться - конечно, все, что было до сих пор, замечательно, но это все-таки не то. И превосходное настроение как-то незаметно улетучилось, еще совсем недавно оно было, а теперь его нет. Вскоре слоняться по комнате смертельно надоело - как-то очень резко, - он еле добрел до дивана в своей комнате, опустился на него и замер в тяжелом оцепенении.

Сидеть не двигаясь было легче: тошнота почти проходила и изматывающая разбитость в теле меньше чувствовалась. Он не спал, глаза у него были открыты, но вместе с тем как бы и спал. Тяжелые, неясные образы теснились в голове бесформенными пятнами, непонятными и вместе с тем как будто напоминающими о чем-то. Иногда он прикрывал глаза и видел темное, воспаленное, интенсивно вибрирующее пространство, испещренное кляксами разных цветов - как помехи на цветном телевизоре, только цвета были тяжелее, мрачнее, с фиолетово-красным отливом, а изображение объемнее, иногда кляксы вспыхивали, так что он жмурился, даже с закрытыми глазами, и разлетались разноцветными осколками наподобие салюта, более или менее одна и та же картина удерживалась некоторое время, потом все смешивалось, уносилось, и возникала новая картина, тоже из пятен, но как-то по-другому расположенных. Иногда он приоткрывал глаза, медленным, ничего не узнающим взглядом обводил комнату; под шкафом, под столом, под кроватью по полу нескончаемо барабанил беззвучный дождь из синевато-белых искр, иногда вдруг вспыхивающих ослепительно, как искры от сварки, только они были неизмеримо меньше, вспыхивали и разлетались по полу фонтанчиком, как от бенгальского огня; на некоторое время сосредоточивался на этом дожде, и тогда мелькание синевато-белых искр становилось единственным, что он видел, в искрах ему начинали мерещиться крохотные однотипные фигурки - то слоники, то даже крохотные паруснички; потом дождь ему начинал казаться не дождем, а скорее маленьким снежным бураном из разноцветных снежинок, потом взгляд уставал, все это комкалось, уносилось, и он переводил взгляд на что-нибудь еще. Он уперся взглядом в обои, и они вдруг беззвучно отделились от стены, тронулись с места и поползли, поползли вверх, он как зачарованный провожал их глазами, пока они наконец не остановились где-то у самого потолка. Однако приоткрывать глаза становилось все труднее, и он все больше проваливался в сон.

Вдруг, посреди, казалось бы, полного беспамятства, он неожиданно очень внятно подумал о том, что надо бы сделать английский, сегодня про него ни разу не вспомнил, а ведь на завтра надо перевести текст из Москоу ньюс. Он нисколько не растерялся - надо сделать, значит, сделаем, сейчас надо просто найти газету и начать переводить, а, так вот же она... Газета лежала перед ним на полу. Он приподнялся с дивана и, преодолевая оцепенение, начал медленно тянуть руку за газетой. Пальцы ткнулись в паркет, газета растаяла облачком дыма. Вот наконец и галлюцинации. Вот, значит, они какие, подумал он, совершенно равнодушно, как будто и не ждал так долго галлюцинаций, и сам даже слегка удивился своему равнодушию. Но, однако, какое-то беспокойство завозилось в нем, сон куда-то отступил. Он начал подниматься с дивана, рокот пружин под ним показался ему оглушительным. Через несколько секунд стоял посреди комнаты, тупо озираясь вокруг. Что-то не отпускало его, что-то ему было надо, он все силился вспомнить, что. Но вскоре понял, что это абсолютно невозможно. Как отрезало. И вдруг он испугался, что сейчас разучится еще и ходить, и, действительно, подумав об этом, вдруг почувствовал, что не может сдвинуться с места. Это было как в кошмарном сне - надо бежать, но ноги никак не оторвать от земли. С каким-то скрежещущим стоном он рванулс и все-таки пошел, некоторое время со страхом смотрел, как передвигаются его ноги - а вдруг откажут? - но они шли, а он наблюдал за ними, как будто с большой высоты. Он очутился у зеркала, глянул туда - и не сразу понял, что означает то, что увидел там, - глаза были вытаращены так, что казалось сейчас лопнут и потекут, он и представить себе не мог, что их можно так вытаращить, хоть с димедролом, хоть без. Выражения в них было не больше, чем в лягушиных икринках. Зрачки, как и было обещано, были во весь глаз, на миг ему показалось, что от них подымается пар, как от канализационного люка зимой. Лоб был наморщен так, что казалось, вся его кожа собрана к переносице. В общем, передразнивать его было незачем. Пятясь, он начал осторожно отступать от зеркала, уже предчувствуя, что так просто все это не кончится. Вдруг словно какой-то толчок заставил его резко взглянуть вверх. С потолка на него стремительно спускался огромный паук, таких он видел когда-то в Зоологическом музее, он в ужасе отпрянул, едва успев от него увернуться, потерял равновесие и грохнулся головой о шкаф, ноги пробуксовали по паркету, и он еле устоял на ногах. Потом стоял, сипло дыша, неуклюже навалившись боком на шкаф, и, задрав голову, во все глаза смотрел на белый, безжизненный потолок, где не было и не могло быть никаких пауков.