Апполон Григорьев - Человек будущего Страница 8

Посещение Червенова произвело на Арсения скверное впечатление; он насилу мог опять начать писать.

Через несколько минут дверь опять заскрипела, и в нее выглянуло лицо с рыжею бородкою клином.

Виталин обернулся...

- Что тебе? - закричал он с досадою, узнав хозяина своей квартиры.

- Да как же-с? Вы обещали вчера еще, - проговорил тот.

- Завтра, - отвечал Виталин решительно и захлопнул дверь.

Но непосредственно за этим он оделся, собрал лежавшие на столе бумаги, положил их в карман своего пальто, запер комнату и ушел, взявши ключ с собою.

VI

ВООБРАЖАЕМЫЙ ЖУРНАЛ, РЕДАКТОР ЕГО И СОТРУДНИКИ

Недели через полторы после описанного нами утра известный уже нам Искорский, тщетно проискавши Виталина по всем заведениям, которые, сколько знал он, любил посещать сей последний, и только что возвратясь, измученный, прозябший и проголодавшийся, из последнего, отчаянного путешествия в 17-ю линию Васильевского острова, - вошел в свою комнату, с физиономией вдвое более сжатой против обыкновенного, и, заперши ключом дверь извнутри, сбросил с досадою свое синее пальто и в видимом волнении кинулся на диван.

Привязан ли был он слишком к Арсению и, находя в его безумствах оправдание собственных, любил в нем самые недостатки, - или обстоятельства слишком связали его жизнь с жизнию Виталина, но дело в том, что даже в эту минуту не мог он сердиться на него серьезно; он понимал слишком хорошо, что если Виталин теперь не у него, значит, Виталин не может, не в силах делать что-нибудь, не может потому, что ему лень, а лень - так принимали они оба всегда невольна, всегда следствие болезни. Итак, он не сердился на него в эту минуту, но ему было досадно за него, досадно то, что в это время, по всем его расчетам, Виталин успел уже создать десять новых легенд о себе в уме квартирных хозяек своих приятелей, наделать бездну долгов и рассказать, по слабости характера и по неограниченному самолюбию, много будущие возможного за настоящее действительное. Притом же хозяин Виталина до того надоел ему своими жалобами, что он не мог равнодушно его видеть.

По коридору, ведущему в его комнату, послышались чьи-то шаги. Искорский поспешил затаить, по возможности, самое дыхание.

- Искорский, - раздался за дверью знакомый голос, - это я, - отвори.

Искорский поспешил встать и отпереть. Вошел Виталин.

Он был бледен, на его лице было видно болезненное утомление, его глаза были странно мутны.

- Откуда ты? - был первый вопрос Искорского...

- Мало ли откуда, - отвечал Виталин рассеянно, садясь на противоположный диван.

- Ты обедал? - спросил опять Искорский.

- Да.

- Где?

- Там... у одного знакомого.

- Да вздор, не обедал...

- Когда я тебе говорю, что обедал...

- Где ты был полторы недели?

- А что? меня искали?

- Хозяин надоел просто.

- Нет ли писем?

Искорский вынул из ящика стола одно маленькое письмо, запечатанное черной печатью.

Виталин молча взял его, распечатал и, пробежавши, положил в карман.

- Только? - спросил он холодно.

- Только.

- Послезавтра идет моя драма, - начал Виталин. - Получивши деньги, я уезжаю тотчас же из Петербурга.

- Куда?

- В Сибирь.

Виталин подал Искорскому с этим словом письмо, которое тот пробежал тотчас же.

- Безумие! - сказал Искорский, отдавая письмо назад.

- Не думаю.

- А я знаю, - продолжал тот, - а я вижу отсюда, что из всего этого будет. Дело конченное и решенное, что ты не в состоянии еще успокоиться.

- Я?.. а пора бы! - отвечал Виталин с горькою улыбкою. - О нет, сказал он, - вон, вон отсюда, поскорее вон отсюда. Чего мне ждать теперь? Да и глуп я был, когда ждал чего-нибудь прежде!.. Там, по крайней мере, мне останется только скучать.

- Что за отчаяние?

- Что за отчаяние? хорош вопрос! Да неужели тебе самому все это не надоело? Чего ждать? все одного - страдания.

- Да разве не везде одно и то же, по крайней мере для тебя и для меня?

- Говорю тебе: там мне будет полная свобода скучать и хандрить.

- О старом вздоре?

- Хотя бы и о нем.

- Славная цель, однако! Но тише, - прибавил Искорский, - сюда идут.

В коридоре снова послышались шаги, и казалось, двух человек... Вскоре за дверью раздался резкий и повелительный голос: "Это я, отворяйте!".

- Редактор, {15} - прошептал Искорский, и губы его сардонически сжались на минуту. Он подошел к двери и повернул ключ.

В комнату вошли два человека.

Один из них обладал наружностию, которую я назову воинственною, потому что не умею иначе назвать ее, да и потому еще, что привык на все смотреть через призму табели о рангах. Он был еще очень молод и по всем признакам страшно недоволен своею молодостию; бледным и слабым, совершенно финским очертаниям его лица сообщали выразительность только усы, возделываемые с бесконечною любовью. Движения его были резки и каждое из них, казалось, говорило "каков я, а?...". Он часто пристукивал каблуками, что, впрочем, за недостатком шпор не производило желаемого эффекта. На его лице вечно сияла улыбка неизменного самодовольствия; его речь была чрезвычайно резка и через три слова приправлялась постоянно выражениями, никогда не видавшими печати.

Другому господину, вошедшему с ним вместе, было, казалось, лет. под пятьдесят. Он был довольно полон и невысок ростом; его несколько лысая голова, его полное и круглое, даже несколько распухшее лицо, нос красный к оконечности высказывали его натуру с первого раза: никогда, может быть, вы не вспомнили бы так ясно Шекспирова Фальстафа, как при взгляде на этого человека. Его припрыгиванья, так несообразные с летами, его претензии на светскость и изобилие - и вместе с тем летний костюм в половине зимы - все это представилось бы вам чрезвычайно комическим, хотя при более долгом наблюдении едва ли бы смех ваш не заменился глубоким, болезненным состраданием. И не одно то только поразило бы вас грустию, что этот человек не вынес ничего из своей долгой жизни, кроме беспутства и претензий на светскость... нет! вглядевшись в него пристальнее, вы уловили бы в нем искру еще не совсем заглохшего ума и, может быть, еще человеческого страдания... И в самых претензиях его на светскость и изобилие проглянуло бы вам, может быть, сознание ложности положения, хотя это сознание и приняло, от бесхарактерности, чудовищную форму. Отношения его к первому описанному нами лицу с первого взгляда казались слишком унизительными; видно было, что он сам понимает это унижение, что он презирает того, перед кем он унижается, но что искушение хорошего обеда сильнее в нем мысли о человеческом достоинстве.

- Ну что? - начал молодой человек, только что успевши войти и стукнувши правою ногою, - ведь я говорил вам, что _он_ меня надует? - Вопрос относился к Искорскому, а слово _он_ - к Фальстафу. - А! Виталин, здравствуйте, продолжал он, протягивая два пальца правой руки, с аристократическою претензиею.

- Здравствуйте, барон, - ну что вы с журналом? - сказал тот.

- Я вам говорю, - надул, подлец... Ты не обижайся, - продолжал он, обращаясь к Фальстафу, - ведь мы здесь все свои... К ** и покупать не думал.

- Ну, что ж К**, ну, что ж мне К**?.. - заговорил самоуверенно и скороговоркою Фальстаф. - Я и знать-то его не хочу, твоего К**. Да вот Костоедов... ведь ты знаешь, я, братец, у него всякий день обедаю, трюфели, братец, вчера были такие ... ну и того, знаешь... Вот я ему и говорю: Купи, братец, журнал. Да что Костоедов? я сам, братец, у тебя куплю; хочешь пять тысяч? хочешь, а? хочешь?

- Полно, братец, вздор врать, - отвечал барон с презрительною улыбкою.

- Вздор, я - вздор?.. Оно надобно сказать правду, - ты забываешься, мы с тобой друзья, но правду-таки все надобно сказать; да и что же у тебя за журнал без меня будет?.. А уж пять тысяч найду, да вот хоть сейчас, поедем к Костоедову.

- Да я не возьму пяти тысяч, - отвечал барон, впрочем, уже не презрительным тоном.

- Не возьмешь, а отчего не возьмешь? Кто ж тебе даст пять тысяч?

- Да я сам буду издавать, сам, сам, - говорил барон и встал посередине комнаты в гордом сознании своего величия... - Ну, что ж такое, - продолжал он, приправивши речь и пристукнув каблуком, - одну книжку выдам, а там и поминай как звали! - Сказавши это, он повернулся на каблуках и, ставши в воинственную позицию, взглянул на всех с такою наглою самоуверенностию, которая невольно как-то напоминала: "Женитесь на мне, я буду сидеть вот как" {16} одного из лиц гоголевского "Невского проспекта"... Тут было столько нахального бесстыдства, что оно привело бы в изумление ужаса.

- Нет, - оно, что ж одну книжку, - начал Фальстаф... - ты только продай; ну, вот к Костоедову поедем, сейчас поедем.

- Да, поедем, знаю я, поедем! - отвечал редактор, - в трактир?..

- Ну, да потом-то к Костоедову, - сказал, нимало не смущаясь, Фальстаф.

- Да что, - говорил редактор, - уж знаю, что ничего не будет... Выдам первую книжку, выдам да и баста - да и с мошенника-то сдеру! непременно сдеру!

"Мошенник" было у редактора техническое название книгопродавца, которого обмануть ему не удалось, потому что тот вовремя успел отказаться от контракта с ним и заплатил ему неустойку, кажется, рублей тридцать серебром, воспользовавшись крайним желанием редактора купить галстук с чудовищно огромными цветами и крайнею невозможностию удовлетворить это желание.