Владимир Кантор - Рождественская история, или Записки из полумертвого дома Страница 8

— Но жить-то я буду хорошо? — не отставала Катя, рассчитывая за свои сережки получить побольше информации.

— Чего ищешь, то и найдешь, — ответила сухо уже успокоившаяся Сибилла. Во всяком случае, московскую вонь нюхать не будешь.

— А мне очень интересно на больных погадать, — вдруг покраснела кучерявенькая чернобровая Наташа. — Особенно на последнего — этого дипломата с аппендицитом, он такой хорошенький. С ним все хорошо будет?

— Будет, будет. — Сибилла провела рукой по ее волосам. — Ты ему даже минет в процедурной сделаешь. Вот, собственно, и все.

— Сразу уж и минет, — надула губки Наташа, так что верхняя, как всегда, поднялась к уздечке ноздрей.

— А он ни на что другое после аппендэктомии способен не будет.

— Ну ладно, — спасла смутившуюся приятельницу Катя. — А про других что-нибудь рассказать можешь? Вот этот Славка, который у нас в третий раз здесь. Ну с панкреатитом. Опять уцелеет?

Сибилла пожала своими прямыми плечами девы-воительницы.

— Наверно. Живуч, как не знаю что. Ничего его не берет. Как репей цепкий. Про остальных не скажу, не чувствую, кто из них. Но смерть будет там. Уж раз Толька Тать решил жертву принести, то не без того.

Я присел на корточки у дверей в свою палату. Во-первых, ноги уже плохо держали, а во-вторых, хотелось стать еще более незаметным. Но на меня и без того не обращали внимания. Для моих слабых рук даже пустая банка была неимоверной тяжестью, и я поставил ее на пол рядом.

— Да еще Шхунаев, ушкуйник этот, подзуживает нашего святого.

— Зачем им это?

— Ну, Шхунаев, тот говорит, что так Богу болезни угодно, чтоб на каждую палату одна жертва была. Тогда остальным Христос поможет. А Тать наш слушает, поддакивает, но у него-то на уме совсем другое. Я знаю. Я не только с ним спала, не только ребенка от него выносила, но и беседы с ним беседовала, пока надеялась, что он на мне женится. Он с грехом борется — вот что.

— С каким грехом? — испуганно воскликнула распутная черноволосая Наташка. — Это что, мне его стороной огибать надо?

Сибилла снова затянулась и выпустила дым колечками, прямо как мужик. Глаза заблестели ярче ночника.

— До твоего греха ему в последнюю очередь. Он — меч карающий, поняла?

— Не-а.

— В каждой палате грешников навалом. Ведь любой больной — это грешник. Поняла?

— Почему? — Катя тоже удивилась.

— Потому что! — раздельно произнесла слова Сибилла с такой силой, что, наверное, они отпечатались в мозгу каждого слышавшего их. — Тот, кто себя до болезни довел, не несчастный, а грешник. Как преступник. А за грехи надо платить.

— То-то он все про философа, или кто он, писатель? — не поняла я, интересовался, что тот греха за собой не чувствует, а с другой стороны, ну и что? Ну и не чувствует. Так его Бог за его грехи и покарает. И какие у больных уж такие грехи? — трещала добрая Наташка.

— Значит, нарушили какой-то божеский или природный закон, а за это полагается наказание. С философом, правда, Татю нашему не совладать. Хоть и оказался он сам, своим случаем, под иконостасом, аки агнец жертвенный. Его любят, а кто любит, тот познал Бога, ибо Бог есть любовь. Но Тать на то и Тать, он поборется! Зато другие грешники попадают туда, — заговорила вдруг гекзаметром Сибилла, — где бледные обитают Болезни, печальная Старость, Страх, и советник дурного всего — Голод, и насильственная Смерть и Страданье, единокровный со Смертью тягостный Сон. — Вокруг гречанки кружились клубы дыма, закрывая двух других девиц, и вдруг она остановила свое вещанье: — Стоп! Кто-то не тот слушает меня!

Я замер, а затем тихо-тихо, почти ползком скользнул в душную палату и, оставив банку внизу, вскарабкался на кровать, укрылся одеялом. Сибилла заглянула в палату, но увидела только спящих. Я закрыл глаза и задремал. И снова во сне мне стало казаться, что я безумно хочу по малой нужде. Я повернулся с одного бока на другой. Сибилла вышла из палаты, осторожно прикрыв за собой дверь. И тогда меня вдруг кто-то резко ткнул кулаком в спину. Я задрожал. И медленно повернулся. Напротив меня сидел на постели Славка.

— Чего крутишься и стонешь? Писать хочешь?

— Да я вроде уже, — начал было я, но понял, что никакого терпежу нет. Дай мне банку, она вроде пустая.

— Вроде Володи! — хмыкнул Славка. — Еще как полная! Лежи. Шевелиться тебе пока не след. Счас вылью и принесу.

Так он и сделал.

Словно бы я никуда не ходил, банку не выливал, не писал и уж, конечно, ничего не слышал. Откинулся на спину и облегченно заснул.

Балдеж

Утром разбудила нас Катя, разносившая градусники и грубовато совавшая их под мышки больным, глядя так, будто она уже была женой немецкого врача с собственной практикой, а мы какие-то русские бомжи.

— Ишь какая неласковая! — сказал Славка, а когда она вышла, добавил: Такое только с недотраха бывает.

Он вытащил градусник и положил рядом на тумбочку. Потом соскочил с постели. Сунул ноги в тапки.

— Схожу отолью, да и твою банку, философ, опорожню. Небось, опять хочешь?.. Вижу-вижу… Крутишься, как ночью.

— А температуру будешь мерить? — спросил дипломат, сидевший уже опертым о подушки, плечи по-армейски развернуты, глаза широкие и красивые. — Положено.

— Кем положено, тот и возьмет, — отозвался Славка. — Счас приду познакомимся. До завтрака и кроссвордик решим.

Он вышел, а я чувствовал, что сейчас лопну, и понять не мог, снилось мне что ночью или в самом деле я что-то слышал. Решил, что снилось. Да и дедок добавил гнусаво-звонким дисканточком своим:

— Я тоже, блин, хочу сказать, если, кулдык-мулдык, одним словом, то туда-сюда, блин, и все такое прочее в этом отношении меряния температуры. Она, блин, нам нужна, как двуглавый орел.

— А чего, дед, — поднял голову подростель, — тебе наш герб не нравится?

— Ни градусник, ни герб. Какой-то цыплак чернобыльский двухголовый, етить твою мать. То ли дело серп и молот. Оба работают. Одна жнет, другой кует.

— Ну да, — просипел наркоман Паша, — социализм, свободный труд свободно собравшихся под охраной людей.

Я промолчал, а дипломат, легко перенесший операцию и уже оклемывавшийся, продекламировал частушку застойных времен:

Что за прелесть этот гербСправа молот, слева серп.Хочешь — жни, а хочешь — куй,Все равно получишь…

— Куй! — радостно выкрикнул дед Карпов.

— Нет, дед, — поправил его Юрий Владимирович, — все равно получишь, но не то, что ты назвал, а — орден! А так, как ты, говорили только несознательные личности.

— Пойду курну, — сказал Глеб и направился к двери. — Перед завтраком, для аппетита, а то чего-то жрать ничего не хочется.

Я попытался присесть, опираясь на подушку, но сил в руках не было. Стало дурно. Все поплыло, я лег, но плывущая дурнота не уходила. «Как же я ночью-то бродил? — вдруг подумалось мне. — И бродил ли я? А если не бродил, то, значит, бредил?..»

Реплики соседей перекатывались через меня, как волны, не задерживаясь в сознании. Говорливее прочих был дедок, ему отвечал дипломат, а юнец-наркоман говорил только «да» или «нет». Я и вовсе молчал.

Вернулся, дыша табаком, Славка. За ним Глеб, который улегся на свою койку, на бок, сложив руки под щеку. Славка присел около него:

— Не грусти, давай кроссвордик решим.

— Кроссворды ищешь? — Дипломат Юрка, приподнимаясь на подушке, протянул Славке кипу газет. — Тут и просто «МК» и «МК — бульвар», найдешь много.

— Это можно, — отозвался Славка, подошел, взял газеты, достал очки из тумбочки, нацепил их на себя и сел за круглый стол. — Ну что, начнем с кроссворда. Попроще для начала выберем. Вот — в лежку, по горизонтали то есть. Стукач в начале жизненного пути — из пяти букв. Жаль, вохра наш ушел. Да я сам скажу. Ябеда это. Один в школе на меня настучал, что с братом на пару учебник раскурочили — самокрутки крутить. Так я из школы в гвоздильню и ушел. А теперь — в стойку, по вертикали то есть. Месяц, которого нет в календаре, — из трех букв. Я так скажу, что это муж. Как в песне жена мужа зовет? Месяц ясный.

— Здорово! — невольно восхитился я, да и дипломат одобрительно хмыкнул, а Глеб с сомнением покачал головой: не был он у себя дома «месяцем ясным».

— Ладно, пойдем дальше. Опять в лежку. Место, где человек чувствует сам себя сам у себя. Я бы сказал — дом, но здесь восемь букв. Что философ скажет? Не знает. Или ты больше писатель? Неужели никто про такое не говорил?

Я-то знал и очень любил эти слова Марка Аврелия: «Люди ищут уединения, стремятся к деревенской тишине, к морским берегам, в горы. И ты также привык более всего желать этого. Все это, однако, говорит лишь о крайнем невежестве, ибо в любой момент ты можешь удалиться в самого себя. Ведь самое тихое и безмятежное место, куда человек может удалиться, — это его душа». А если там кошмары и черти? И может ли русский человек найти спокойствие в своей душе? Да и в слове этом всего четыре буквы. И я промолчал.