Николай Лейкин - Угловые Страница 8

— Хорошо, хорошо. И эта просьба ваша можетъ быть удовлетворена.

Барыня подсѣла въ кухнѣ къ столу, кинула изъ бархатнаго ридикюля изящную сафьянную книжечку съ золотымъ обрѣзомъ и стала въ нее записывать показанія Марьи.

— Кренделькова… — говорила она, записывая. — Вдова… живетъ въ углу… Трое дѣтей… невоздержна… Давно вы вдовѣете, Кренделькова?

— Я-то? Да ужъ лѣтъ десять, сударыня, — отвѣчала Марья и потупилась.

— А кто былъ вашъ мужъ?

— Да онъ разное… Больше поденно на работу ходилъ. Фабричный, сударыня, пишите: фабричный.

— Хорошо. Фабричный. А водку, Кренделькова, я вамъ совѣтую бросить. Вѣдь ужъ вашъ подбитый глазъ прямо указываетъ. Конечно, я признаю, что бѣдность, общество дурное васъ наталкиваетъ, холодъ…

— Увѣряю васъ, сударыня, что я поскользнулась на лѣстницѣ.

— А теперь вы, Охлябина… — продолжая писать, сказала барыня. — Вдова?

— Настоящая вдова, ваше превосходительство. По паспорту даже вдова, — гордо произнесла Охлябина, натягивая платокъ на животъ.

— При себѣ, Охлябина, у васъ только двое дѣтей? Двое… Ну, а остальное у васъ есть въ прошеніи. Могу вамъ сообщить, что вашъ дворникъ атестовалъ васъ, какъ вполнѣ трезвую женщину.

Охлябина поклонилась.

— За комнатку-то, сударыня-барыня, вы за меня заплатите? Вѣдь ужъ у меня ни кругомъ, ни около… — проговорила она.

— Этотъ вопросъ мы оставимъ открытымъ. Вѣдь ужъ вы согласились на сапоги, фуфайку и чулки.

— Бѣдность-то наша, ваше превосходительство. — Хоть-бы на кофеишко съ вашей милости? — жалобно заговорила Охлябина.

— Вотъ вамъ по пятидесяти копѣекъ… Это я отъ себя… Будьте только трезвы… Не пейте вина и пива. Трезвость прежде всего… Охлябиной и Крендельковой. Подпишитесь.

Барыня положила на столъ рубль.

IX

Барыня сбиралась уже уходить изъ кухни Анны Кружалкиной, но въ кухню съ лѣстницы начали пробираться угловыя жилицы изъ другихъ квартиръ. Отъ квартирныхъ хозяекъ, бывшихъ на дворѣ и спорившихъ о дровахъ, когда мимо нихъ проходила барыня, жилицы узнали, что пріѣхала на ихъ дворъ барыня-благотворительница и прошла въ квартиру Кружалкиной. Это были все жилицы, подавшія передъ предстоящимъ Рождественскимъ праздникомъ прошенія въ разныя общества. А такія прошенія подали поголовно жилицы путь ли не всего двора. Отъ кучера, сидѣвшаго на козлахъ кареты барыни у воротъ на улицѣ, было узнано, что барыня эта княгиня Соховская, заправительница пособіями бѣднымъ. Отъ какого именно общества пріѣхала княгиня, жилицы, подавшія прошенія, не знали, но все-таки бросились осаждать ее просьбами. Тутъ была очень древняя, сморщенная старуха, облеченная въ рваную наваченную ветошь, съ головою, прикрытой капоромъ, затѣмъ очень тощая женщина среди ихъ лѣта въ послѣднихъ мѣсяцахъ беременности въ линючемъ короткомъ ситцевомъ платьѣ и валенкахъ, пожилая женщина въ черномъ, когда-то порядочномъ шерстяномъ платьѣ, съ оборванными сборками у юбки и совершенно измочалившимся басономъ на груди.

Старуха въ ватной ветоши тотчасъ-же повалилась барынѣ въ ноги, такъ что та даже испуганно попятилась.

— Благодѣтельница, заступись! — завопила она со слезами. — Въ пять мѣстовъ подавала прошенія и до сихъ поръ никакого толку. Ваше сіятельство, заступись.

Старуха схватила княгиню за юбку.

— Стойте, стойте!.. Кто вы такая? Что вамъ? — съ тревогой въ голосѣ спрашивала барыня.

— Солдатка, милостивица, николаевская солдатка. Въ пять богадѣленъ поданы мои сиротскія прошенія, вотъ уже лѣтъ семь-восемь поданы — и до сихъ поръ никакого рѣшенія. Заступись…

— Позвольте… Но что-же я-то могу для васъ сдѣлать? Я никакою богадѣльней не распоряжаюсь.

— Молодыхъ напринимали на койки, а меня, древнюю сироту, безъ жалости оставляютъ.

— Тридцать шесть рублей она въ годъ пенсіи получаетъ — вотъ изъ-за чего… — пояснила барынѣ Кружалкина.

— Да велика-ли это пенсія, Анна Сергѣвна? — огрызнулась старуха, поднимаясь съ пола. — Вѣдь двадцать четыре рубля надо за уголъ заплатить. А пить? А ѣсть? Работать не могу… Стара… Да и сама знаешь, у меня одна рука сухая. Только что по благодѣтелямъ… На папертяхъ стоять не могу — ноги слабы.

Старуху отпихнула беременная женщина и заговорила:

— Ваше сіятельство, дровами меня обидѣли… «Ты, говоритъ, углятница, нѣтъ тебѣ дровъ, тебя обязана хозяйка отапливать». А какая углятница? У меня пятеро дѣтей! Нешто съ пятерыми дѣтями пустятъ въ уголъ? Ни Боже мой! Снимаемъ мы съ мужемъ цѣлую комнату, а у насъ чугунка и такое промежъ насъ условіе, чтобы чугунку самимъ насъ топить нашими дровами… А гдѣ-же взять дровъ, ваше сіятельное превосходительство, коли мужъ у меня пьяница и у меня-же на сороковки себѣ вышибаетъ! Роздали дрова квартирнымъ хозяйкамъ, у которыхъ куньи шубы въ сундукахъ, а на нашу сиротскую долю дармовыхъ дровъ, такъ сейчасъ: углятница…

— Я, милая, ничѣмъ вамъ помочь не могу въ этомъ дѣлѣ,- отвѣчала барыня. — Я дровами не распоряжаюсь. Даровыя дрова выдаютъ гласные думы. Это особая коммиссія.

— А вы, ваше превосходительство, по какой-же части? — спросила беременная женщина.

— Наше общество выдаетъ бѣднымъ теплую одежду, обувь, уплачиваетъ за сильно нуждающихся за уголъ.

— Благодѣтельница, мѣсяцъ тому назадъ подавала насчетъ сапоговъ — отказъ! — воскликнула женщина. — «У тебя, говорятъ, мужъ пьяница, и пропилъ сапоги». Виновата-ли я, барыня милостивая, что онъ пропилъ, мерзавецъ? А мальчикъ большенькій черезъ это въ старыхъ валенкахъ въ школу бѣгаетъ.

— Позвольте… Да вы намъ подавали, что-ли? Ваша фамилія?

— Милая барыня, могу-ли я знать, кому мы подавали! Я женщина неграмотная, а писалъ писарь.

— Ваша фамилія?

— Устюгова, ваше превосходительство, жена гренадерскаго полка, но онъ самый что ни на есть пропащій пьяница… Мужъ то-есть, сударыня… Ахъ, что я, несчастная, терплю отъ него, идола! Вѣдь только печка одна не ходила по мнѣ, барыня. Явите божескую милость, если вы насчетъ обуви. Да вотъ еще въ лавочку мелочную не заплатите-ли? Четыре съ полтиной должны мы — и ужъ больше въ долгъ не даютъ.

— Тутъ немножко я могу вамъ помочь… Могу помочь чѣмъ-нибудь… Подайте только прошеніе намъ, — сказала барыня.

— Ваше высокое превосходительное сіятельство! Четырнадцать прошеніевъ подано въ разныя мѣста передъ праздниками! Рубль сорокъ копѣекъ писарю заплатила — и вотъ ждемъ, ждемъ.

— Да вѣдь до праздника Рождества еще десять дней. Прошеніе, прошеніе… Намъ прошеніе… Въ наше общество подавайте, говорила барыня.

— Да по всѣмъ вѣроятіямъ, и вамъ подано прошеніе. Писали огуломъ… Не оставьте, благодѣтельница, къ празднику превеликому, — плакала женщина…

— Вы говорите, вы Устюгова? Я запишу васъ и если что — вызову повѣсткой. Не плачьте. Мы устроимъ. Вотъ вамъ покуда пятьдесятъ копѣекъ на кофей.

Барыня вынула опять записную книжку, присѣла и стала въ нее записывать.

Подошла третья просительница, — пожилая женщина въ черномъ платьѣ съ оборванными сборками у юбки, съ краснымъ лицомъ и глазами.

— Дворянка я, ваше сіятельство, по паспорту — и вотъ въ какомъ положеніи… — начала она, прикрывая ротъ рукой, но все-таки обдала барыню виннымъ запахомъ. — Даже чинъ имѣю: вдова надворнаго совѣтника — и все-таки никакой помощи ни откуда. А только дворники дразнятъ меня надворной. Эй, ты, надворная! — вотъ и весь отъ нихъ комплиментъ дамѣ. Явите милость… Я Лизавета Куфаева…

Барыня сдѣлала гримасу.

— Послушайте, вы пьяны, — сказала она.

— А что-жъ, и не скрываю. За неволю выпьешь, коли ни откуда помощи. Послѣднее пропиваю… А пропью, такъ пусть ужъ сдохну.

— Уходите, уходите! — замахала руками барыня.

— Да что уходите! Вы выслушайте… Вѣдь когда-то я жила въ красномъ тѣлѣ, при милкѣ покойномъ. Помогите на праздникъ хоть чѣмъ-нибудь… На дѣтей не прошу, врать не умѣю.

— Уберите ее… — брезгливо сказала барыня.

— Уходи, Лизавета… Ну, куда ты лѣзешь! Нетто можно въ куражахъ къ благодѣтельницамъ подходить! — вступились другія женщины и отвели Куфаеву въ сторону.

— Барыня, если вы изъ сапожнаго общества, то помогите хоть сапогами. Я подавала прошеніе… Прошеніе на праздникъ подано, — не унималась Куфаева, выкрикивая изъ-за спинъ женщинъ, которыхъ въ кухнѣ уже прибавилось.

— Извѣстная она у насъ на дворѣ, ваше сіятельство, — сказала про Куфаеву Марья. — А только какая она дворянка! Она даже и неграмотная. Жила у барина одного въ кухаркахъ… ну, молода была, красива, а тотъ взялъ да и женился на ней. Ну, и осталась вдова дворянка.

— И по сейчасъ подъ мраморнымъ памятникомъ на кладбищѣ лежитъ — вотъ какъ я его хоронила! А теперь — аминь. Восемь лѣтъ Лизавета свое добро проѣдаетъ — и проѣла! — кричала Куфаева изъ-за спинъ женщинъ. — А выпить — выпила, не скрываюсь.