Гарвардская площадь - Андре Асиман Страница 8

– Вы имеете в виду Ницше.

– Я же сказал: Нострадамус.

– А откуда вы знаете про Нострадамуса?

– Откуда я знаю! – возмутился он риторически. – Знаю – и все, oké? Или научить вас всему, что я знаю?

Я так и не понял, что это: дружеское подначивание или комическая перепалка, готовая перерасти в настоящую свару, то ли высокооктановый Макбет, то ли сомнамбулическое бормотание Владимира и Эстрагона.

Настал момент, когда я не выдержал. Встал и подошел к их столику.

– Простите, невольно вас подслушал. Вы здесь учитесь? – спросил я по-французски.

Никакого ответа. Лишь неприветливое качание головой, а сразу следом – этот его зловеще буравящий взгляд, в котором кроется вопрос: «А если и да, оно тебя вообще касается?».

Я хотел пояснить, что уже двое суток не говорил ни с одним человеком, тем более по-французски, а с Квартирами 42, 21 и 43 обменивался лишь взглядами издалека, и, если честно, сидеть каждый день на крыше губительно для души, а есть в одиночестве ничем не лучше, не говоря уж об этой водянистой жиже, которую они тут называют кофе. Но сносить повисшее молчание было тяжело, потому что сопровождалось оно откровенно враждебным взглядом. Я приготовился было извиниться и откланяться, сказав, что не хотел прерывать их разговор, думая про себя, что нужно было соображать, прежде чем кидаться к совершенно незнакомым людям и рассчитывать на непринужденную беседу с бандюганом и его приспешником.

Прежде чем вернуться к своему столику, я неожиданно обронил:

– Простите, что побеспокоил. Просто очень хотелось поговорить с французом.

Еще один взгляд.

– Это я-то француз? Ты чего? Совсем ослеп? Или оглох? С моей-то берберской шкурой? Сюда смотри, – с этими словами он ущипнул себя за предплечье. – Это, друг любезный, не французская шкура. – Можно подумать, я его обидел. Он явно гордился своей берберской кожей. – Это тебе цвет золота и пшеницы.

– Простите, ошибся.

Я твердо решил вернуться к своему столику и взяться за Монтеня, которого оставил лежать корешком кверху.

– А сам-то ты француз? – осведомился он.

Я не сдержался.

– С моим-то носом?

Он со мною явно забавлялся. Я знал, что он не француз, как и он наверняка с первых же слов догадался, что я не француз. Мы оба вроде как давали друг другу возможность подумать, что способны сойти за французов. Невысказанный комплимент, который в обоих случаях достиг цели.

– Ежели не француз, чего же по-французски говоришь?

Ответ на этот вопрос знает каждый человек, родившийся в колониях. Он явно забавлялся.

– По той же причине, по какой вы говорите по-французски, – ответил я.

Он расхохотался. Мы прекрасно друг друга поняли.

– Еще один из наших, – пояснил он Молодому Эрнесту, который все пытался допетрить, в чем может состоять роль Нострадамуса в сложных современных геополитических конфликтах.

– Это вы про что – «один из наших»?

– Il ne comprend rien du tout celui-là, этот тип вообще ни во что не врубается, – заметил он, и в голосе потрескивала привычная насмешливая враждебность.

Мы представились.

– Меня можешь звать Калаж, – сказал он, как будто соглашаясь на общепризнанное прозвище, которое и сам предпочитает собственному имени, однако в голосе его был скрытый намек на то, что Калажем его можно звать «пока» – то есть до того, как он узнает тебя поближе.

Он здесь всего полгода. До того жил в Милане. А теперь дом здесь.

Он швырнул в меня слово по-арабски.

Я швырнул обратно другое.

Мы расхохотались. Мы не испытывали друг друга, скорее прощупывали почву, получится ли перекинуть по ней хлипкий понтонный мостик.

– Выговор безупречный, – прокомментировал он. – Пусть и как у араба-египтянина.

– А ваш определить непросто.

– Я редко говорю по-арабски, – пояснил он, а потом спросил: – Еврей?

– Мусульманин? – откликнулся я.

– Все вы, евреи, такие: вместо ответа – вопрос.

– Все вы, мусульмане, такие: отвечаете на вопрос, но не тот.

Мы оба покатывались со смеху, а Молодой Хемингуэй растерянно на нас таращился, явно ошалев от наших подначек и псевдорелигиозных оскорблений.

– Зачем лавочник-араб купил у еврея пятьдесят пар джинсов?

– Понятия не имею.

– Потому что Исаак пообещал Абдулу купить их обратно за более высокую цену.

Хохот.

– А с какой стати Исааку покупать их обратно?

Ответа на это я тоже не знал.

– Потому что араб согласился продать их за полцены.

– И что, араб потом еще покупал джинсы у еврея? – осведомился я.

– Всю дорогу! Джинсы, видишь ли, были египетского производства и обходились арабу в малую долю того, что еврей заплатил за них изначально.

Мы покатились со смеху.

– Ближний Восток! – заявил он.

– В каком смысле «Ближний Восток»? – поинтересовался сбитый с толку Хемингуэй.

Калаж сделал вид, что не услышал вопроса.

– Ты тут ждал кого? – понаведался он.

– Нет, просто читал.

– Сколько вон уже часов читаешь. Давай, присаживайся к нам,