Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 4) Страница 80

- Да,-крикнул Тагильский, подскочив на стуле.- Вы расстреляли сумасшедших, а не дезертиров.

- Молчать! - свирепо крикнул толстый офицер. - Кто вам дал право...

- Таких дезертиров здесь - десятки, вон они ходят! Это - больные. Они - обезумели. Они не знают, куда...

Остались сидеть только шахматисты, все остальное офицерство, человек шесть, постепенно подходило к столу, становясь по другую сторону его против Тагильского, рядом с толстяком. Самгин заметил, что все они смотрят на Тагильского хмуро, сердито, лишь один равнодушно ковыряет зубочисткой в зубах. Рыжий офицер стоял рядом с Тагильским, на полкорпуса возвышаясь над ним... Он что-то сказал - Тагильский ответил громко:

- Да. Я - юрист и отдаю себе отчет в том, что говорю. Именно так: убийство психически невменяемых...

Офицер взмахнул стеком, но Тагильский подскочил и, взвизгнув: "Не сметь!" - с большой силой толкнул его, офицер пошатнулся, стек хлопнул по столу, старик, вскочив, закричал, задыхаясь:

- Ротмистр Рущиц...

В эту секунду хлопнул выстрел. Самгин четко видел, как вздрогнуло и потеряло цвет лицо Тагильского, видел, как он грузно опустился на стул и вместе со стулом упал на пол, и в тишине, созданной выстрелом, заскрипела, сломалась ножка стула. Затем толстый негромко проговорил:

- Эх, капитан Вельяминов, всегда вы... Рыжий офицер положил на стол револьвер, расстегнул портупею, снял саблю и ее положил на стол, вполголоса сказав Рущицу:

- К вашим услугам, ротмистр...

- Как это вы не удержали! - негромко, но сердито спросил толстый.

- Виноват, - сказал Рущиц, тоже понизив голос, отчего он стал еще более гулким. Последнее, что осталось в памяти Самгина, - тело Тагильского в измятом костюме, с головой под столом, его желтое лицо с прихмуренными бровями...

Самгину казалось, что, если он попробует подняться со стула, так тоже упадет.

"Я не первый раз вижу, как убивают", - напомнил он себе, но это не помогло, и, согнувшись над столом, он глотал остывший, противный чай, слушая пониженные голоса.

- Разве к штатским применим военно-полевой суд?

- Что это вы, друг мой? А как судили революционеров в шестом, седьмом...

- Ах, да! Я забыл.

- Главное - огласка..

- Солдаты...

Самгин не заметил, как рядом с ним очутились двое офицеров и один из них сказал:

- Мы все, во главе с генералом, просим вас не разглашать этот печальный случай.

- Да. Я - понимаю.

Они заговорили в два голоса:

- По крайней мере - здесь.

- А особенно - среди нижних чинов.

- Я не общаюсь с солдатами, - сказал Самгин.

- Можно объяснить самоубийством, - ласково предложил один из офицеров, а другой спросил:

- Вы знали этого человека?

- Да, знал.

- Он ведь в одном Союзе с вами?

- Близко знали?

- Нет, не близко, - ответил Самгин и механически добавил: - Года за полтора, за два до этого он действительно покушался на самоубийство. Было в газетах.

- Это - замечательно! - с тихой радостью сказал один, а другой в таком же тоне прибавил:

- Великолепно! Не помните, какая газета, когда?

- Нет, не помню.

- Это - жалко! Итак - ваше слово?

- Да, да, - сказал Клим Иванович. Затем один из них сказал, шаркнув ногой:

- Честь имею!

Другой - тоже шаркнул, но молча, и оба очень быстро отошли к своему столу.

Самгин встал, вышел из барака, пошел по тропе вдоль рельс, отойдя версты полторы от станции, сел на шпалы и вот сидел, глядя на табор солдат, рассеянный по равнине. Затем встал не легкий для Клима Ивановича вопрос: кто более герой - поручик Петров или Антон Тагильский?

Убийство Тагильского потрясло и взволновало его как почти моментальное и устрашающее превращение живого, здорового человека в труп, но смерть сына трактирщика и содержателя публичного дома не возбуждала жалости к нему или каких-либо "добрых чувств". Клим Иванович хорошо помнил неприятнейшие часы бесед Тагильского в связи с убийством Марины.

"Он вел тогда какую-то очень темную и оскорбительную игру со мной. Он типичный авантюрист, но неудачник, и вполне естественно, что, в своем стремлении к позе героической, он погиб так нелепо".

Вспомнилось, как после разгрома армии Самсонова на небольшом собрании в квартире весьма известного литератора Тагильский говорил:

- Я принадлежу к числу интеллигентов, пролетаризированных более, чем любой рабочий. Обладая даже и не очень высокой технической квалификацией, мастеровой человек не только хозяин своей физической энергии, но и человек, который может ценить свои технические знания как некую правду, как явную полезность. Я квалифицирован как юрист, защитник общества против покушений на его социально-политический порядок, на собственность, на жизнь его членов. Но представьте, что у меня исчезло сознание необходимости защищать этот порядок, представьте, что я чувствую порядок этот враждебным мне? Уродующим меня?

- Ну - что ж? Значит, вы - анархист, - пренебрежительно сказал его оппонент, Алексей Гогин; такой же щеголь, каким был восемь лет тому назад, он сохранил веселый блеск быстрых глаз, но теперь в блеске этом было нечто надменное, ироническое, его красивый мягкий голос звучал самодовольно, решительно. Гогин заметно пополнел, и красиво прихмуренные брови делали холеное лицо его как-то особенно значительным.

- Возможно, что анархист, но не потому, что знаком с этой теорией, кстати, очень плоской, примитивной и даже пошловатой...

- Вот как? - недоверчиво удивился Гогин.

- Да, так. Вы - патриот, вы резко осуждаете пораженцев. Я вас очень понимаю: вы работаете в банке, вы - будущий директор и даже возможный министр финансов будущей российской республики. У вас- имеется что защищать. Я, как вам известно, сын трактирщика. Разумеется, так же как вы и всякий другой гражданин славного отечества нашего, я не лишен права открыть еще один трактир или дом терпимости. Но - я ничего не хочу открывать. Я человек, который выпал из общества, - понимаете? Выпал из общества.

- Как молочный зуб у ребенка? Или? - спросил Гогин.

- Как вам угодно, - устало сказал Тагильский, а литератор, нахмуря брови красивого, но мало подвижного лица, осведомленно и пророчески произнес:

- В словах ваших слышен зов смерти, вы идете к самоубийству.

Тагильский молча пожал плечами.

"Нет, конечно, Тагильский - не герой, - решил Клим Иванович Самгин. Его поступок - жест отчаяния. Покушался сам убить себя - не удалось, устроил так, чтоб его убили... Интеллигент в первом поколении - называл он себя. Интеллигент ли? Но - сколько людей убито было на моих глазах!" вспомнил он и некоторое время сидел, бездумно взвешивая: с гордостью или только с удивлением вспомнил он об этом?

"Я имею право гордиться обширностью моего опыта", - думал он дальше, глядя на равнину, где непрерывно, неутомимо шевелились сотни серых фигур и над ними колебалось облако разноголосого, пестрого шума. Можно смотреть на эту бессмысленную возню, слушать ее звучание и - не видеть, не слышать ничего сквозь трепетную сетку своих мыслей, воспоминаний.

Он действительно не слышал, как подошел к нему высокий солдат в шинели, с палочкой в руке, подошел и спросил вполголоса:

- Ваше благородие - газетки почитать нету? Самгин торопливо оглянулся - вокруг никого не было, но в сотне шагов двигались медленно еще трое.

- Нет, - сухо ответил он.

Солдат шумно вздохнул и, ковыряя палкой гнилую шпалу, снова спросил:

- Вы - из Земсоюза будете?

- Да.

И, сознавая, что отвечает обидно кратко, спросил:

- Ранен?

- Ревматизма грызет. Она, в окопах, нещадно действует. Сырая тут область. Болотная, - пробормотал солдат, подождал еще вопроса, но не дождался и сочувственно сказал, взмахнув палкой:

- Давно гляжу на вас, оттуда вон, - сидит человек однолично, думает про наши несчастливые дела...

Самгин молчал. Длительно и еще более шумно солдат вздохнул еще раз и, тыкая палкой землю, пошел прочь, в сторону станции.

После него осталось глухое раздражение, а от раздражения зажглись, затлели странные мысли:

"Сколько ценнейших сил, упрямого учительства тратится на эту полудикую, полуграмотную массу людей. В сущности, они не столько помогают, как мешают жить".

Каким-то куском мозга Клим Иванович понимал комическую парадоксальность таких мыслей, но не мешал им, и они тлели в нем, как тлеет трут или сухие гнилушки, вызывая в памяти картины ограбления хлебного магазина, подъем колокола и множество подобных, вплоть до бородатых, зубастых на станции Новгород, вплоть до этой вот возни сотен солдат среди древесных, наскоро срубленных пней и затоптанного валежника.

Трое солдат подвигались все ближе. Самгин встал и быстро пошел вслед за солдатом, а тот, должно быть, подумав, что барин догоняет его, остановился, ожидая. Тогда Клим Иванович, высмотрев наиболее удобное место, спустился с насыпи и пошел в город. По эту сторону насыпи пейзаж был более приличен и не так густо засорен людями: речка извивалась по холмистому дерновому полю, поле украшено небольшими группами берез, кое-где возвышаются бронзовые стволы сосен, под густой зеленью их крон - белые палатки, желтые бараки, штабеля каких-то ящиков, покрытые брезентами, всюду красные кресты, мелькают белые фигуры сестер милосердия, под окнами дощатого домика сидит священник в лиловой рясе - весьма приятное пятно. Дорога от станции к городу вымощена мелким булыжником, она идет по берегу реки против ее течения и прячется в густых зарослях кустарника или между тесных группочек берез. В полуверсте от города из кустарника вышел солдат в синей рубахе без пояса, с длинной, гибкой полосой железа на плече, вслед за ним - Харламов.