Михаил Пришвин - Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли Страница 80

Пашни вытаивают, не пройти бы полем, но, к счастью, на тропе держится лед-черепок, хрустит, и нога не проваливается.

Ночью был дождь: налился целый ушат. Солнце в тучах то покажется, то спрячется. Река, забитая исковерканным льдом, стоит. Воздух тяжелый, сырой. Поле очистилось совсем.

В лесах еще снегу довольно. Огород внизу начинает чернеть, а к лесу бело.

Утром земля парила, и небо низкое своим туманом доставало дыханье земли. А место, где солнце, на небе было заметно. Река очистилась. Ваня принес свежей рыбки.

Утро солнечное с переменами, то поярче, то потускней. Ослепительно блестят ледяные грядки оттаивающих огородов, из трубы капает – мороза нет.

По выходе из дома услышал зяблика, и только подумал было о чем-то прекрасном, связанном у меня в жизни с песней зяблика, вдруг увидел, что река всем льдом своим тесным, густым пошла…

Сегодня из-за большой воды я надел свои огромные сапоги, такие тяжелые, такие высокие, что чувствовал себя в них, как древний воин в тяжелом вооружении. Ступаю по грязи, крушу ледяной черепок так звучно, что жаворонки по дороге мышками бегут от меня.

Мне кажется, сегодня тяжелая сырость начинает спадать, и как будто впервые после зимы, просыпаясь, слегка вздохнула земля. Жаворонок, я заметил, бегая в жнивьях, ищет свою пару, и когда находит ее, то они вместе поднимаются после того в брачный полет и потом падают, и он опять ее ищет, или же он поднимается вверх и поет свою знаменитую брачную песнь.

Не забыть бы вечер, проведенный мной у реки.

Знаете ли то молчанье, когда спор между льдинами закончен и все на реке делается как надо? Лед идет, и нас об этом – идти ему или не идти – не спрашивает. В молчании великом только время от времени слышится короткий шепот с осторожной поправкой, наверно, старшей льдины какой-нибудь: «Куда преш-ш-шь?» – и все шепотом, и все это как раз и усиливает молчание, чувствуешь, что молчат не по-мертвому, а живые собрались все в одном намерении приплыть, не растаявши, в море.

Перед закатом из тяжелого синего явилось красное пятно, предшествующее появлению солнца. На этом красном на холмике резко представилась тесная группа черных деревьев и поехала по красному влево. Ехала-ехала, и деревья стояли гордо, как в метро люди гордо стоят, а сами едут на эскалаторе. Ехали-ехали по красному и сошли на синий фон. А по красному поехали редкие деревья обыкновенного леса.

Подумал о том, что ведь это так плывет земля и что я тоже еду на ней, лечу, как блоха на журавле. Какой там… блоха! – не блоха, а какая-нибудь инфузория, видимая в тысячекратном увеличении.

На красном наконец-то «село» солнце, еще более красное, но не ослепляющее, и можно было продолжать провожать деревья, утверждающие наперекор всему существующему властную и решительную мысль в инфузории.

«И опять ты преш-ш-шь!» – шептались смиренно льдины.

– Не дамся, не дамся я вам, – шептал я проходящим по солнцу деревьям, – проходите, проходите, а я вот буду смотреть на вас, стоять и считать.

И вспомнил о первой группе гордо стоящих на холме, как в метро, деревьев, что они за это время на большой-большой кусок пронеслись, такой большой, что стало понятно, с какой же огромной скоростью неслась Земля и сколько она пронеслась, пока я раздумывал о мыслящей инфузории.

«Потише, потише!» – шептали мне льдины.

И я им отвечал:

– Не дамся, не дамся!

А солнце между тем село, и путешествующие деревья остановились.

Однако солнечные лучи из-под тяжелого синего выбились на свободу чистого неба, и над головой моей горящий золотым и красным цветом раскинулся венец. Над моей головой!

«Потише, потише! Все на-ше, на-ше и на-ше», – шептали мне смиренно льдины.

Снег согнул осинку до самой земли, зайчики за зиму всю ее обглодали. Так она теперь весной уже и не встала.

Сегодня ветер северный не прилетел, и оттого солнце много больше согрело нас. Запели дрозды. Бабочки воскресли. Раз дрозд запел, надо бы и вальдшнепам быть, но движения сока в березе еще нет.

«Они все тут, – сказал бы дедок, – да еще не сказываются».

Мы вчера с Кадо роскошно ходили в лесах, и путь был, как в озерном крае, от озера в озеро, из проталины в проталину.

Везде в лесу, где проезжал на машине человек и в эти широкие колеи налилась вода, мороз прокатился на своей машине, и от него остались на всем рыжем и черном двумя белыми полотнами, украшенными чудными цветами, его колеи.

Ранним утром на земле еще оставался холстами мороз, но когда солнце разогрело землю, мороз обдался росой.

Под горячим лучом пробудилась жизнь в одной бабочке. Серая, цветом в осиновый ствол, бабочка небольшим треугольником лежала на траве и билась червяком, а крылья не слушались. Я взял ее на ладонь и рассмотрел: у бабочки голова была вроде как у совы с двумя длинными оранжевыми усиками – ночная бабочка. Она лежала на ладони, как мертвая, но, когда я подбросил ее, полетела, да еще как!

Сколько у нас тоже, у людей, есть таких спящих, а толкнешь – откуда что возьмется!

Когда утром солнце сияет, а тепло морит мороз и северный ветер идет против весны, тогда надо забраться в глубину леса, найти недоступную для ветра полянку и тут, затихнув, дожидаться событий.

Вчера в лесу на солнечной полянке я учуял перемену погоды: запел певчий дрозд и одновременно поднялась из весеннего рыжего праха желтая бабочка-лимонница. А когда я вышел из леса, нерешительно дунул ветер с запада и потом с севера, и так все колебалось до вечера. Ветер дохнул последний раз теплом с запада и затих.

Солнце за полчаса до заката опустилось в широкую плотную и ровную синюю полосу. Вернувшись домой, я зарядил патроны на вальдшнепов: тяга начнется непременно вместе с движением сока в березах. Завтра из моих пробных порезов закапает.

Сегодня с утра начало все сбываться: ночь простояла без мороза, небо все ровно серое, дали сизые, и теперь все равно: дождик пойдет – хорошо, и солнце, если пробьется, – разовьет большое тепло.

Истлевает последний снег на моем огороде, в воздухе +12, но земля промерзла глубоко бесснежной зимой, еще не оттаяла, не дает пара своего в воздух, и даже собака на солнечном угреве на сухой траве полежит, полежит и встанет.

Золотое утро было сегодня, и легкий морозец в полной тишине давал только хорошее: легкость движения и независимость мысли. Боже мой! как меня встретили липы на месте тяги!

По-своему они мне что-то сказали, и я знал что, но слов не находил. В них был уже сок, как и в березах, но листьев не было: стояли черные неодетые стволы, и они-то и говорили, что им надо все выше и выше…

Вон тем, дальше в лесу – все гуще, а им – вез выше. Это они только и хотели сказать.

По утрам множество грачей разгуливает по моему участку над рекой и даже к самому дому подходят, неустанно кланяясь на тонких своих ножках в густых и широких штанах.

Разгуливая в толпе, один такой щеголь, отливающий на черном цветами радуги, нечаянно встретился со своей щеголихой и сделал ей по-своему реверанс кругом, царапая землю кончиком опущенного крыла.

Солнечно и холодно, ветер. Я утром до завтрака проходил в лесу. Еще много снегу, и даже ходить тяжело. Но большая поляна, где тянут вальдшнепы, вся очищена от снега, и даже дубовые листья просохли, и ветер играет листьями.

На поляне этой могучие дубы. Дятлы напали на елку и раздолбили ее внизу со всех сторон. Северные опушки лесные – белые, южные – в голубой воде, поле чистое и мажется, а березы мокнут, капает березовый сок.

На реке за одни сутки от всей цепочки льдин остались небольшие грязные бугры, ударить по ним ногой – и разбиваются на длинные кристаллы.

Кроты работают. Но трава даже на опушках под лужами еще не зеленеет. И нога на земле чувствует лед.

Если по человеку судить, то этот весенний апрельский день похож на тот человеческий день, когда она говорит свое «да». В природе тоже так: «да!» – и после того она снова начинает зеленеть.

День такой в природе, как бывает у человека: полный огромных сил, способный землю перевернуть, если бы можно было за что-нибудь ухватиться.

Робкий трепещущий мальчик что-то спросил. Она ничего не ответила, а только низко склонила голову. Он еще раз и еще трепетнее спросил, и она еще ниже склонила голову. И когда, наконец, он, перемогая себя, положил ей руки на плечи, склонился сам к ней и что-то шепнул в третий раз, она подняла пылающее лицо и бросилась ему на шею.