Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909 Страница 80

— Покорнейше благодарим, ваше благородие, — блеснул он глазами и зубами, переступил с ноги на ногу и добавил вопросительно тихо: — Напьюсь, ваше благородие?.

— Что ж… Напейся, — мирно сказал Бабаев.

Когда Бабаев входил в гостиную Риммы Николаевны — это было вечером, около десяти часов, — он чувствовал мягкую, всепримиряющую и ко всему открыто чуткую усталость. Это бывало с ним давно, когда случалось долго бродить в жаркий день в лесу, сбиться с дороги, набрести на ручей, напиться и лечь на траву. И тогда становилось огромно и звучно кругом и тихо в себе, внутри, так тихо, что равными по силе казались треск кузнечика в траве и плавный, спокойный полет неба. Тогда совершалось в нем таинство причащения миру. На белый и мягкий воск души четко ложились крупные капли: своей особой жизнью жил около муравей, бегавший по его руке, как по сухому пеньку осины; свой шелест был у каждого листа; кропотливое, серьезное и долгое было у желтых и седых лишаев на стволах лип; и от мурлыканья горлицы и радостного вскрикиванья ястребков куда-то в жутко бесконечное уходили нити. И тогда было удивительно все равно и не думалось, не было себя — совсем не было ни вчерашнего, ни леса, ни тела. В огромном и ясном занята была жизнью каждая пядь. У всего был внятный, до последнего предела напряженный трепет, когда нет линий прямых, изогнутых и несвязных, есть только плавно катящиеся круги, миллиарды кругов, сплетенных вместе: появляются, улыбаясь, и медленно движутся, движутся, движутся. Храм ли это или гроб, сон или явь — не нужно слов: слишком тяжелы слова, — и не нужно мыслей: и мысли грубы. Подходят близко светлые круги и, улыбаясь, катятся, катятся, катятся.

Бабаев не чувствовал, входя, что он в узком сюртуке, что высокий воротник подпирает подбородок и приходится держать голову, как в строю, — ровно и прямо. Знал только, что принес с собой то большое и весь был в нем, мягком, в ласковом свете большой висячей лампы, в теплых синих и желтых блестках посуды на столе, в шорохе бледно-зеленого тонкого платья Риммы Николаевны и в милой струистой тревоге ее глаз, которыми он был издали охвачен со всех сторон. И только потом, когда он медленно поцеловал ее в эти теплые глаза, вблизи очень сложные — зеленые с карим, и сел за стол, начали выясняться и занимать свои места коричневые частые стулья с резными спинками, белый самовар на длинном подносе, бутылки вина, большая тарелка с фисташками, набросанный углем портрет какой-то старухи на стене, высокий шкаф, очень важный и тяжелый на вид, кресла в белых чехлах, и от всего этого подошло, встряхнувшись, старое. Какая-то давнишняя, изжитая, пережеванная труха мыслей таилась во всем этом, вместе с невидимой пылью, и подошла, и Бабаев повел незаметно плечами и почувствовал воротник сюртука.

Римма Николаевна в свете лампы казалась робкой: такие сквозные, тонкие пятна света на нее ложились и так незаметно переходили в тени. В комнате и вечером она была моложе и легче, пышноволосая, с открытой шеей; та же, что днем, но только глубже и ярче, и смешать ее с кем-нибудь другим было уже совершенно нельзя: из всего, что жило на земле, только одна она была такая. И так как в комнате было только двое и плотными стенами были отрезаны все остальные, то Бабаев все время отчетливо представлял себя по одной стороне стола, ее — по другой.

Она наливала чай и спрашивала просто, чуть улыбаясь, как спрашивают все хозяйки:

— Вам крепкий?

Но Бабаев помнил, что сказать она должна не это и не так.

Внимательно, каждую вещь отдельно, он рассматривал посуду на столе: сахарницу — серебряную, с какою-то сложной чеканкой, граненые стаканы, синие вазочки с вареньем — все мелочное и неважное, но на чем незаметно осела ее забота.

Может быть, она сама и покупала это в магазинах, долго выбирала, торговалась, как это любят делать женщины.

И, кивнув головой на все, что было на столе, он так и спросил ее:

— Это вы сами покупали?

— Что? Посуду? — Она подняла глаза и присмотрелась.

— Да, посуду.

— Я… А если бы кто-нибудь другой, так что?.. На что вам это?

— Так, — улыбнулся он.

И она улыбнулась.

Он думал, что вот здесь, у себя дома, она уже не говорит ему «ты», а прошло всего несколько часов, как говорила.

— Выпейте вина! — сказала она и поднялась налить. — Красного? Белого? Какого вам?

— Какого-нибудь! — поспешно ответил Бабаев. — Хоть белого… Давайте, я сам налью.

— Нет, я… Себе я тоже налью… только красного.

— Вы пьете вино? — почему-то удивился Бабаев.

— Да, пью… А что? — улыбнулась она. — Мало и редко — не бойтесь.

Бабаеву стало неловко, и он сказал:

— Закрылись магазины — вы знаете?

— Да! — сразу остепенила она лицо. — Что же это будет?.. Война… беспорядки… Страшное время какое — а?

Бабаев всмотрелся в ее глаза и увидел, что это не нужно ей. Были такие легкие черточки, выражавшие страх, но черточки заученные и дешевые, в которых не было собственно страха, — и он понял, что об этом говорить не нужно, что в этом ее нет и не отсюда она выйдет.

— Время веселое! — сказал он и поднял стакан с вином. — Чокнемся!

Рука ее, протянувшаяся к нему через стол, чуть дрожала, и было странно видеть Бабаеву, как столкнулись и звякнули два продолговатых пятна, желтое и красное, в насмешливых искристых стаканах. Потом он медленно отпил глоток своего белого вина и она своего красного, и на верхней губе ее осталась влажная полоска, которую, отвернувшись, она стерла платком. Бабаев заметил, что платок был новый. Платье тоже было новое.

От обоев комнаты — темных, клетчатых — она отделялась в глазах Бабаева не вся сразу: что-то мелкое и неясное из ее черт расплывалось и пропадало. И трудно как-то было собрать все глазами и сжать.

Как она ставила стакан, как доливала чайник, как ложились при этом в сгибе локтей складки ее платья — за всем следил Бабаев осторожно и внимательно, забыв о себе и боясь пропустить что-то такое, что, может быть, никогда больше не повторится. Это была уже не та, с которой он сидел недавно на кладбище, и он видел это.

Может быть, это новое платье, над которым, как всегда, долго думали она и портниха, сковало ее и заперло в ней что-то?

— У вас нарядное платье… — медленно сказал Бабаев.

— Нравится вам? — живо спросила она.

— Да. — Бабаев хотел быть правдивым и в этом неважном и мелком и попросил ее:

— Встаньте, я посмотрю!

Все так же невнятно улыбаясь, она встала, обдернула рукою кофточку и сказала:

— Спереди шов — видите? — вдоль платья. Это такая мода… Сначала кажется странно…

— Нет, ничего! — сказал Бабаев. — Красиво.

И когда сказал это, то подумал, что ему все равно, какое это платье, и не нужно было ничего говорить о нем. Потом как-то неожиданно показалось вдруг, что все равно — ночь за окнами или день, весна или осень.

— Кто эта старуха? — кивнул он головой на портрет на стене.

— Это? — Она осмотрела еще раз свое платье и ответила: — Это моя мать… А рисовал, знаете, кто? Муж.

— Разве он рисует?

— Рисовал когда-то… потом бросил. Он как-то так незаметно все бросил, а начинал много… Какой же он нудный человек! Вот только теперь, когда его нет, — видно, какой нудный! Сегодня я опять получила от него письмо.

— Когда сегодня? — спросил Бабаев.

— После обеда… Пишет, скоро приедет.

И опять, в сотый раз, Бабаев представил Железняка. Здесь, в комнате, где Железняк был и оставался хозяином, он представил его яснее: четко обрезанный лоб, скулы, худое лицо, упрямый подбородок, небольшие, почему-то плохо растущие усы, отчего лицо казалось моложавым; складки около серых глаз. Ясно представлял, как он пройдется по этой комнате из ближнего угла в дальний, по правилам, — потому что он все делал по правилам, — повернется там на правом каблуке и левом носке и, обязательно с левой ноги сделав первый шаг, пойдет в ближний угол.

Руки он будет держать немного вперед. Шаги у него будут точные, громкие и где-нибудь на этажерке от них будут мелко дрожать пепельница, раковина или игрушечная статуэтка.

— Дают ему эшелон больных, — добавила Римма Николаевна, — он и приедет с ним… Теперь, может быть, уже выехал… Хотя телеграфировать должен, значит еще там пока… Как скучно это! Если бы кто-нибудь знал, как скучно!

Римма Николаевна стояла, заложив руки за голову, и Бабаев думал: «Этого не нужно… Нужно быть проще…»

— Приедет — и опять будете вместе пить чай с вареньем! — сказал он улыбнувшись.

— И опять буду пить чай с вареньем… — медленно наклонила она голову, глядя не на него, а куда-то в середину стола, где искрился розовый блик на винной бутылке.

Это были уже простые слова, и Бабаеву почему-то стало страшно.

Комната была тихая с молчаливой большой лампой. На обнаженных локтях Риммы Николаевны от зеленого платья и молчаливого света легли и застыли совсем мертвые пятна. Холодным показалось все, что было кругом от потолка до пола. И ощущение той теплоты, которую носил в себе весь этот день Бабаев, начало вянуть — оседало как-то, как пена вдруг начинает оседать в пивном стакане, и становится ясным, что это — просто смешное кружево из пустоты.